Димдимыч, и без коньяка малость опьяневший, дурачился:

– Официант! – капризным голосом. – Дюжину пива и воблу!

Костя набросил на руку полотенце, услужливо изогнулся.

– Гр-ражданин клиент, с воблой неувязка.

– Па-ачему неувязка?

– Музей закрыт.

– Какой-такой музей?

– Археологический. Гражданин, там последняя вобла в виде экспоната.

– Беза-абразия! – не унимался Димдимыч. – Жалобную книгу!

– Гр-ражданин клиент, с жалобной книгой неувязка.

– Какая такая неувязка?

– Пингвин сожрал, – сделав по возможности тупое лицо, поведал Костя. И, не выдержав роли, завопил: – Живем, братва! Николаич, пусть док несет свою канистру!

– Правильно, – поддержал Груздев. – Сидит на ней, как собака на сене. Сам начальник приказал ликвидировать заначки!

– Георгий Борисович, – с крайним удивлением констатировал я, – не верю своим ушам. Вы – изволите пошучивать! Вы – острите!

Груздев перегнулся через стол и доверительно заорал, перекрывая шум:

– Саша, идите ко всем чертям! Я получил слишком много положительных эмоций! Чем воспитывать подвыпившего Груздева, лучше тащите канистру или, на худой конец, изобразите кого-нибудь!

О канистре не могло быть и речи, а последнее предложение было поддержано с энтузиазмом.

– Давай, док, телефонный разговор!

– Тишину артисту!

– Микрофон, – потребовал я у Кости. – Кого приносим в жертву?

Под отчаянные протесты пострадавших жертвами были намечены Горемыкин и Нетудыхата.

– Алло, алло, Таю-юшенька! – Тонкому голосу повара я придал максимальную слащавость. – Это я, солнышко, твой Валя… Почему я приехал без телеграммы? Куда приехал без телеграммы? Я еще никуда не приехал… Я не с вокзала звоню, – я с Лазаревской звоню… Нет, не с той, которая под Сочи, а совсем наоборот… Да, в Антарктиде… Очень хочу видеть тебя и нашу ма-а-ленькую козочку, но сейчас никак не могу. У нас проводится важный научный эксперимент…

– Сможет ли человек выдержать две зимовки подряд, – подсказал Груздев.

– Это не я сказал, – продолжал я сюсюкать в трубку, – это у нас здесь один шутник завелся. Да, клоун. Я очень жалею, но придется чу-уточку задержаться. Ну, может быть, на годик. Всего один ма-а-ленький годик… Что женщины? Какие женщины?

Среди общего смеха выделялся чуть визгливый смех Пухова.

– Что ты говоришь, откуда здесь может быть женский смех? Это смеется наш аэролог Пухов. Он не очень похож на даму. Таю-юшечка, поверь, здесь нет никаких женщин, не считая пингвинок… Что? Да не блондинок, я тебе говорю, а пингвинок! Даю по буквам: повидло, имбирь, навага, Груздев, витамины, Иван Нетудыхата… Алло! Ну, вот, не верит, бросила трубку…

– Дон-Жуан! – набросились ни Горемьшина.

– Изменщик!

– Але! – пробасил я в трубку и все стихли. – Оксана? Це я. (Нетудыхата погрозил мне кулаком.) Ну, а хто ж… Да з Антарктиды, щоб ее перекорочило… Чего до дому не иду? Та билетов у кассе не мае… Та я шуткую, пароход наш скрозь лед не може пробиться. Що? Лед ломиком можно продолбать?.. Але! Насчет мине не волнуйсь, условия у нас, як у городе. Да, и телевизор и ванная, по субботам концерты, футбол, а як же… Ну, бывай, тут щец принесли рабочему человеку…

Николаич встал, поднял руку.

– Минутку внимания, друзья… С удовольствием продлил бы застолье, но время не терпит. Скориков, держать непрерывную связь. Нетудыхате, Дугину и Филатову подготовить дизель к консервации. Всем остальным – на расчистку полосы.

В последние дни почти не мело, и полоса, размеченная бочками, была в хорошем состоянии. Мы еще разок прошлись по ней для успокоения совести и отправились домой.

Самолеты уже вылетели, часа через два они будут здесь. Николаич приказал слить воду из системы отопления, на станции стало прохладно и неуютно. Вещи ребята упаковали, вытащили их в кают-компанию, которая сразу потеряла свой обжитой вид и превратилась в зал ожидания. Люди переговаривались, смеялись и украдкой поглядывали на часы. С каждой минутой холодало. Я уложил Андрея Иваиыча в постель, хорошенько его укутал и пошел с Нетудыхатой покрывать брезентом тягачи: им предстояло мерзнуть в одиночестве целый год. Когда я вернулся, в кают-компании готовились к чаепитию, а у постели Гаранина сидел Груздев.

– На кого вы меня оставили, Саша? – пожаловался Андрей Иваныч. – Этот сухарь не позволил мне последний раз навестить метеоплощадку.

– И правильно сделал, – одобрил я, скрывая тревогу за вымученной улыбкой. Андрей Иваныч тяжело дышал, почти непрерывно покашливая.

– Вот видите. – Груздев взглядом поблагодарил за поддержку. – Мы, доктор, ударились в философию. Или, если менее торжественно, спорим о терминах. Я вслед за Декартом утверждаю: жить – значит мыслить, а мой оппонент главным признаком жизни полагает действие.

Я зажег спиртовку и поставил на нее стерилизатор.

– Да, я именно так считаю, – подал голос Андрей Иваныч. – Это не пустой спор о терминах, Саша. Пока я дышу, я хочу чувствовать себя живым среди живых, хочу двигаться, говорить, хохотать во все горло, как Веня и Костя, если мне смешно. Ведь это – право каждого живого человека, понимаете?

– Беспокойного больного вы заполучили, доктор, – заметил Груздев.

– Ну, какой я беспокойный, – с извинением в голосе сказал Андрей Иваныч. – Просто хочется… помечтать.

– Это мне понятнее, – кивнул Груздев. – В каждой мечте, если она реальна, есть шанс.

– Вот именно он-то, этот шанс, мне и нужен, но не нужно мне шанса, ради которого придется следить за каждым шагом, ежечасно щупать пульс, прикидывать, что можно, чего нельзя. Разве только продолжительностью измеряется ценность человеческой жизни?

– И этим тоже, Андрей Иваныч.

– Может быть… Хотите притчу? Сережин и мой старый товарищ, Иван Гаврилов, как-то рассказывал, какая странная мысль однажды пришла ему в голову. Случилось это при таких обстоятельствах. Он перегонял с Востока в Мирный санно-гусеничный поезд… да вы сами помните тот поход, когда они чуть не погибли; Гаврилова тогда приковала к постели сердечная недостаточность, а ему очень важно было прожить хотя бы месяц, чтобы довести поезд. И он подумал: вот бы человеку жить так, как живет электрическая лампочка, гореть вовсю – и сразу погаснуть, когда придет время… Этот принцип и мне по душе, никакого другого мне не нужно.

– Предпочитаю гореть вполнакала и дожить до пенсии, – пошутил Груздев.

Андрей Иваныч шутки не принял.

– В вас, Георгий, словно сидят два человека, – после короткой паузы проговорил он. – Один – готовый в любую минуту броситься в горящий магнитный павильон, чтобы спасти приборы, – вот они, следы ожогов на ваших руках! – и другой, который без приказа не напилит снегу для воды.

– Одно другому, кстати, не мешает, – хмуро ответил Груздев. – И все это определяется математически емким понятием: целесообразность. Все, что вы говорите, Андрей Иваныч, – это всего лишь слова, простите, и не более того. Но мы живем в мире реальных фактов, и поэтому факты и только факты должны определять логику поведения человека. У меня впереди защита диссертации, ее результаты, надеюсь, могут оказаться полезными. Именно поэтому я и старался спасти приборы и документацию во время пожара. А теперь посудите сами, что важнее для общества: моя малоквалифицированная работа по заготовке снега, которую могут успешнее выполнить другие, или практическая реализация моей научной деятельности?

– Опасная логика… Вы страшный человек, Георгий.

– Скорее трезвый.

– Иногда это одно и то же.

Я снаряжал шприц и не вмешивался в разговор. Черты лица Андрея Иваныча все больше искажались, его терзала сильная боль. Он прикрыл глаза, и по моему знаку Груздев покинул комнату. Когда он приоткрыл дверь, из кают-компании донесся смех, показавшийся мне кощунственным. Я сделал укол, и Андрей Иваныч задремал.

– Спит?

Я вздрогнул, за моей спиной стоял Николаич. Я кивнул.

– Дотянет, Саша?

– Надеюсь. – Я не мог смотреть ему в глаза. – Во всяком случае должен.