— Где он проводил свободное время? — спросил я. — Где он бывал, если не дома и не на службе?

— А… в трактире на рынке. Мы почти все туда ходим.

— Ну конечно. — Мне часто доводилось видеть кучки пьяных солдат, сидевших у порога этого заведения, плевавших в проходящих мимо молодых людей и приветствовавших неприличными жестами девушек. — С кем он бывал там? Кроме вас?

Мне выдали длинный перечень имен — настолько длинный, что я вынужден был записать его. Очевидно Морана знала (и, без сомнения, питала к нему отвращение) добрая половина Лазе. И хотя я не приметил ни одного имени, принадлежавшего члену семьи или приятелю Бернара де Пибро, зато был упомянут зять Эмери Рибодена, Матье Мартен. Как вы помните, Эмери Рибоден являлся одним из шестерых подозреваемых в подкупе отца Жака.

— Эмери Рибоден? — вскричал сенешаль, когда я решил посоветоваться с ним. — Не может быть!

— Отец Августин допрашивал его друзей и родных, — отвечал я. — Если Эмери знал об этом, то у него была причина убить отца Августина.

— Ну, прежде всего — какой из Эмери Рибодена еретик? Да посмотрите сколько он жертвует церкви Святого Поликарпа!

Конечно, против Эмери Рибодена не было серьезных обвинений. Несколько лет назад одного ткача осудили за то, что он привел совершенного к постели своей умирающей жены, чтобы тот произвел над ней еретический обряд consolamentum. Один из свидетелей, допрошенных по этому делу, вспомнил, что видел, как Эмери Рибоден разговаривал с обвиняемым, через три или четыре года после смерти этой самой жены (за это время ткач перебрался из своей деревни в Лазе), и дал ему денег.

Мне не хотелось, однако, посвящать сенешаля в детали, которые не были обнародованы.

— Эмери Рибоден находится под следствием, — твердо сказал я, а Роже, качая головой, пробормотал что-то в том духе, что на месте Эмери он бы испытывал соблазн самому убить отца Августина.

К счастью для Роже, я предпочел проигнорировать это замечание. Вместо того, я поведал ему о доносе Гримо на Пьера де Пибро и о трактире в Крийо.

— Я еще не говорил ни с приятелем Гримо, Бартелеми, ни с трактирщиком, — закончил я, — но я сделаю это, прежде чем в Лазе прибудут трое друзей Бернара де Пибро. Я недавно вызвал их. У меня уже тогда возникли подозрения.

— Ей богу, звучит многообещающе!

— Возможно. Но, как я сказал, Гримо не внушает доверия.

— Но я знаю отца Бернара де Пибро, — сообщил сенешаль, вставая и принимаясь шагать по комнате. (Я решил пригласить его в Святую палату, потому что не был уверен, что в замке Конталь нам удастся уединиться.) — Я хорошо его знаю, знаю его крутой нрав. Они все такие, в этой семье. Ей богу, отец мой, они могли это сделать!

— Возможно.

— И если это они, то мы свершим над ними правосудие! И король перестанет докучать мне своими посланиями!

— Возможно. — Мой голос, должно быть, звучал несколько невыразительно, ибо в то время я все еще пребывал в духовных бореньях, поднятых моей поездкой в Кассера, и спал очерь мало. Сенешаль озадаченно взглянул на меня.

— А я думал, вы обрадуетесь, — заметил он. — Вы больны, отец?

— Я? О нет.

— Вы выглядите… у вас нездоровый цвет лица.

— Я пощусь.

— Ах да…

— И у меня в последнее время много дел.

— Послушайте. — Сенешаль снова сел, подался вперед и положил обе руки мне на колени. Лицо его горело, и я понял, что сейчас, когда мы вот-вот настигнем дичь (по крайней мере нам так казалась), в нем взыграл охотничий инстинкт. — Позвольте мне поговорить с этим Бартелеми. Если он скажет что-нибудь похожее на правду, я отправлюсь в Пибро и узнаю, что делали Пьер и его семья в день убийства отца Августина. По пути я даже могу завернуть в Крийо. Повидать трактирщика. Снять груз с ваших плеч. Что вы на это скажете?

Некоторое время я молчал. Я обдумывал его предложение и слова, которые Пьер якобы произнес в трактире. Наконец я сказал:

— Вряд ли Пьер и его племянник собственноручно убили отца Августина. Если они наняли убийц, то в тот день они могли преспокойно сидеть себе в Пибро.

Лицо у сенешаля вытянулось.

— Но, — продолжал я, напряженно думая, — Бартелеми может этого не понимать. Если вы сообщите, что намерены делать в Пибро, и предупредите его насчет наказания, которое полагается за лжесвидетельство, он может испугаться и признаться во лжи, если он солжет вам. Скажите ему, что если Пьер был в Пибро в день убийства, то это значит, что кто-то врет…

— А если он будет настаивать на своих словах, тогда, наверное, он говорит правду! — закончил Роже. В восторге он хлопнул меня колену, да с такой силой, что чуть не покалечил меня. — Что у вас за голова, отец Бернар! Вы хитры, точно лис!

— Благодарю вас.

— Пойду искать этого Бартелеми. И если с ним все сойдет удачно, днем я поеду в Пибро. Ей богу, если бы только мне разделаться с этой историей, какая была бы благодать! И для вас, отец мой, тоже, — поспешил добавить он. — Вы сможете спать спокойно, когда убийцы будут наказаны.

Мне было стыдно сознавать, что я, якобы скорбя о гибели отца Августина, лишился сна по совершенно иной причине. Мне было стыдно, что я недостаточно предан его памяти. И оттого, сразу после ухода сенешаля, я приступил к своим обязанностям с возобновленным рвением. В тот самый день должен был явиться тесть Раймона Мори, который был, если вы помните, богатым меховщиком. С помощью Раймона Доната я допросил этого человека о предполагаемых еретических воззрениях его зятя и, поскольку его ответы меня не удовлетворили, снова стал задавать ему вопросы. Ссылаясь на показания, полученные отцом Августином от других свидетелей, я заметил, что в некоторых случаях они противоречат меховщику. Они называли его среди участников одного разговора, о котором он якобы ничего не знал. Они утверждали, что он говорил: «Мой зять — проклятый еретик!» Как он может отрицать свое участие, когда оно так очевидно?

Уверяю вас, я был сама непреклонность. В результате долгого и утомительного допроса меховщик капитулировал. Он признался, что хотел защитить Раймона Мори. Он плакал и молил о прощении. Я сказал ему, что прощаю его от всего сердца, но он должен быть наказан и будет наказан за свои грехи. Приговор будет вынесен на следующем аутодафе, и хотя предстоит еще справиться в различных ученых книгах, но обычно епитимья, налагаемая на укрывателей еретика, включает молитву, пост, бичевание и паломничество.

Меховщик продолжал плакать.

— Конечно, — сказал я ему, — если станет известно, из признаний других свидетелей, что вы разделяли взгляды Раймона…

— О нет, отец мой, нет!

— Раскаявшийся еретик получает прощение. Упорствующий еретик не получает.

— Отец мой, я не еретик, клянусь! Да я никогда, никогда в жизни — я истинно верующий католик! Я люблю матерь нашу Святую Церковь!

Не обнаружив доказательств противного, я поверил ему; у инквизитора еретической греховности со временем развивается чутье на ложь и правду. Пусть истина глубоко сокрыта, ты всегда ее чуешь, как свинья чует трюфели под землей. Кроме того, меховщик поклялся говорить чистую, простую и полную правду, а катар никогда, ни при каких обстоятельствах, не принес бы подобной клятвы.

Тем не менее я продолжал делать вид, что не верю, ибо подозревал, что отец Жак получил щедрое вознаграждение за проявленную к Раймону Мори снисходительность, и в таком случае плата, скорее всего, поступила от тестя Раймона.

Так или иначе, я решил проверить это предположение.

— Как же я могу вам поверить, — сказал я, — когда вы упорствуете в сокрытии истины?

— Нет! Никогда!

— Никогда? А как же те деньги, что вы заплатили, дабы помочь вашему зятю избежать наказания?

Меховщик взглянул на меня сквозь слезы. Краска медленно сошла у него с лица. Он судорожно сглотнул.

— Ах, — еле слышно произнес он, — я и забыл об этом.

— Забыли?

— Это было так давно! Он меня попросил!

— Кто? Отец Жак?

— Отец Жак? — Меховщик в ужасе вытаращил глаза — Нет! Мой зять попросил. Раймон попросил меня.