Я не верю, что Адемар внушал Бертрану столь изуверские мысли с целью подтолкнуть его к совращению родственниц. Несомненно, стремился он лишь поддержать суждение о греховности плотских связей — в браке или вне брака, равно между чужими и родными. Адемар, будучи человеком подлинно аскетической жизни, ни за что не одобрил бы поступка Бертрана. Осмелюсь предположить, что совершенный жил в согласии со своей еретической доктриной: в бедности и целомудрии, соблюдая пост, исключавший мясо, яйца и сыр (поскольку это всё продукты совокупления), не сквернословил, нищенствовал и проповедовал. Власти утверждают, что еретики лукавят, заявляя о своем целомудрии, бедности и непорочности во всех отношениях, и то, что многие еретики — лжецы, развратники и обжоры, чистая правда. Но малая часть не такова. Кое-кто, подобно Адемару, на самом деле верен своим принципам. И это делает их еще более опасными.

Из показаний свидетельницы по имени Раймонда Витали я узнал, что однажды Адемара попросили благословить умиравшее дитя, проведя обряд, известный как consolamentum[22], и состоящий из многих молитв и поклонов. Это, по мнению еретиков, обеспечит душе умирающего вечную жизнь — при условии, что потом он или она воздержится от пищи и воды. «Не давайте вашей дочери ни есть, ни пить, даже если она попросит», — приказал Адемар. Когда мать девочки сказала, что она никогда не откажет своему ребенку в пище и воде, Адемар ответил, что она подвергает опасности душу ребенка. Вследствие чего отец силой отлучил мать от девочки, и та умерла, плача и умоляя о хлебе и молоке.

Этот жуткий пост, называемый endura, считается у них священной формой самоубийства. Несомненно, он происходит от их отвращения к материальному миру, который они зовут злым началом и мраком, противостоящим божественной сущности. Но я отвлекся. Я не собираюсь подробно исследовать здесь еретические заблуждения. В повествовании своем я намерен быть, насколько возможно, кратким и ясным.

Достаточно сказать, что когда отец Августин впервые пришел осмотреть тюрьму, он застал Адемара постящимся.

— Этот человек — нераскаявшийся совершенный, — сообщил я моему новому начальнику (и, надо признаться, не без некоторой гордости, ибо совершенные в наши дни стали редким видом). — Он умирает.

— Умирает?

— Он отказывается от пищи.

Я отворил окошко в двери камеры Адемара, но из-за темноты нельзя было ничего разглядеть. Тогда я откинул засов на двери, зная, что истощенный и прикованный цепями к стене Адемар не представляет для нас опасности. Он был один, ибо мы давно знали, что совершенных следует держать в одиночном заключении, как бы ни переполнена была тюрьма. В противном случае они станут смущать умы сокамерников, убеждая их отказаться от своих признаний и умереть за свои принципы.

— Здравствуйте, Адемар, — бодро сказал я. — Вы очень плохо выглядите, друг мой. Не изменили ли вы своих намерений?

Звякнули цепи, узник пошевелился, но ничего не сказал.

— Я вижу, что Понс оставил тут вам хлеба. Почему бы не съесть его, пока он не очерствеет?

Адемар по-прежнему молчал. Мне пришло в голову, что у него уже не осталось сил ни говорить, ни поднять хлеб.

При тусклом свете он напоминал мертвеца, с длинным костистым лицом, белым, точно семь ангелов.

— Вы хотите, чтобы я покормил вас? — озабоченно спросил я. Однако, когда я отщипнул хлеба и вложил ему в губы, он отвернулся.

Вздохнув, я встал и обратился к отцу Августину:

— Адемар полностью признал свои заблуждения, но упорствует в них. Отец Жак велел, чтобы всех свидетелей и грешников, которые отвергают покаяние, держали на хлебе и воде, дабы телесные муки открыли их души для света истины. — Я помолчал, превозмогая дурноту, вызванную спертым и зловонным воздухом помещения, и закончил: — Но Адемар возложил на себя немного более строгий пост, чем следовало бы.

Отец Августин склонил голову. Затем он приблизился к узнику, воздел руку и произнес:

— Покайся, и будешь спасен.

Адемар посмотрел вверх. Открыл рот и тихим потусторонним голосом проскрипел, точно дерево на ветру:

— Покайся, и будешь спасен.

Я кашлянул, чтобы не рассмеяться. Адемар был неисправим.

— Отрекись от своих ошибок и приди к Господу, — потребовал отец Августин, еще более сурово. Адемар тотчас же ответил:

— Отрекись от своих ошибок и приди к Господу.

Переводя взгляд с одного на другого, я с тревогой отметил их очевидное сходство. Оба были так же неподвижны, непреклонны, как медная гора Захарии.

— Твоя жизнь тебе не принадлежит, ты не волен окончить ее по своему желанию, — сообщил заключенному отец Августин. — Если понадобится, я велю завтра устроить тебе аутодафе. Не думай, что твои трусливые уловки спасут тебя от костра.

— Я не трус, — каркнул Адемар, загремев своими цепями. — Если бы ты и вправду был слуга Богу, а не ходячая свинья-копилка, ты бы знал, что голод кусает сильнее огня.

На этот раз я не выдержал и рассмеялся:

— Так можно сказать обо мне, но никак не об отце Августине. Слава отца Августина идет впереди его: он знаменит тем, что пищей ему служат крапива и обглоданные кости. Он-то знает, что такое голод.

— Тогда ему должно быть известно, что это медленно, очень медленно. Костер — это быстро. Если бы я был трусом, я сам бы бросился в огонь. Но я не трус.

— Вы трус, — сказал я. — Вы трус, потому что вы приговорили маленькую девочку к смерти и ушли. Вы бросили ее родителей одних слушать ее плач. Так поступают трусы.

— Я не ушел! Я остался до конца! Я видел, как она умирает!

— Готов поспорить, вам это понравилось. Я знаю, какого вы мнения о детях. Вы сказали беременной женщине, что плод дьявола осквернил ее чрево.

— Ты блуждаешь в потемках, глупый монах! Ты не разумеешь этих таинств.

— Верно. Я не в состоянии уразуметь, зачем вы отдаете жизнь за ложную веру, которая однажды исчезнет, ибо исповедающим ее возбраняется иметь потомство. Глупец! Зачем вы обрекаете себя на смерть, если, согласно вашей вере, ваша душа может вселиться в цыпленка или в свинью? Или даже в епископа? Да простит меня Господь!

Адемар отвернулся к стене. Он закрыл глаза и погрузился в молчание. Поэтому я адресовал свою следующую реплику отцу Августину:

— С вашего позволения, отец мой, я мог бы велеть Понсу принести сюда отличных фаршированных грибов… возможно, вина, медовых пряников… что-нибудь для возбуждения аппетита.

Отец Августин нахмурился и нетерпеливо тряхнул головой, как будто мои слова ему не понравились. После чего, хромая, направился к двери.

— Адемар, — сказал я, прежде чем последовать за ним. — Умерев в этой камере, вы ничего не добьетесь. Но если вы умрете на виду у людей, они, возможно, будут тронуты вашей отвагой и твердостью. Ваше голодание не чинит мне неудобств, напротив — оно мне помогает. Менее всего я желаю делать из вас мученика.

Отец Августин ожидал меня в коридоре, когда я покинул камеру Адемара. В коридоре было очень шумно, потому что тюрьма — это шумное место (сколько бы соломы вы ни клали на пол, каждое слово отдается здесь таким эхом, будто это ведро, ударяющееся о дно каменного колодца), а камеры набиты озлобленными, страдающими людьми. Тем не менее он понизил голос, говоря со мной.

— Ваши слова необдуманны, брат мой, — сказал он по-латыни.

— Мои слова?..

— Называть это отродье сатаны мучеником, упоминать о сочувствии к нему толпы…

— Отец мой, ему нужен только предлог, — отвечал я. — Один предлог, чтобы поесть, и он сделает это. Я дал ему этот предлог. Поскольку вы, как мне кажется, преувеличивали, обещая ему завтра аутодафе.

— Да, верно, — согласился он.

— Вот именно. Если он не поест, он может умереть к завтрашнему дню, а уж к концу недели — непременно. А смерть в заключении… это нежелательно.

— Нет, — сказал отец Августин. — Этот сорняк безбожия должен послужить примером остальным.