Мой Вася уже заглядывал дважды. Придется оборвать свои фи­лософские рассуждения и включиться в стройку века. Пожалуйста, напиши побыстрее! Ведь в самом лучшем случае я получу твое пи­сьмо через десять, а то и пятнадцать дней.

Жду. Саша.

Письмо четвертое

(начало июня)

Александр! неужели я похожа на Чеширского кота?! Сомни­тельный комплимент...

Не думала, что дождусь ответа так скоро, учитывая рассто­яние. Хотя у нас по календарю лето, но по ночам бывают замороз­ки. А деревья уже распустились... Природу ведь не волнует наш человеческий календарь, она сама себе хозяйка. Говорят, что померзли цветы у черной смородины и урожая не будет. Завтра наконец обещают потепление.

Знаешь, я не выдержала и забежала на почту уже через не­делю после того, как отправила свое письмо. Стояла к окошечку с корреспонденцией "до востребования" и всматривалась в людс­кие лица. А люди были сосредоточены на собственных мыслях. И я казалась себе воришкой, крадущим кусочки чьих-то жизней. Выра­жения лиц были самые разные, в них читались надежда, усталость, даже отчаяние. Мое внимание привлекла женщина лет тридцати, с длинными прямыми темными голосами. Она была похожа на мадонну, и на всем ее облике лежала печать трагедии. Страшно видеть та­кое красивое и одновременно безжизненное, напоминающее маску лицо у молодой и красивой женщины. Оно до сих пор стоит у меня перед глазами. Хотелось подойти и спросить, может, нужна помощь? Не подошла и не спросила. Иногда человеку нужно побыть одному.

Пришла в следующий раз через десять дней — и вот оно, твое письмо! Взяла в руки белый прямоугольник, и в душе что-то запело. Почти вприпрыжку побежала через дорогу в Первомайский сквер, уселась на укромную скамейку и вскрыла конверт. Читала, не отрываясь, потом еще раз, и еще...

Неужели в том, что мы расстались, есть вина моей мате­ри?! Не хочется верить, но... Зная ее характер... Думаю, она могла.

С утра работала в военкомате. Медкомиссия смотрит призыв­ников. Ребята угловатые, лопоухие, стеснительные, и некоторые от стеснительности делаются наглыми. А уж ноги так благоу­хают, что разбаливается голова — держу окно открытым настежь.

Вот пообщаюсь с тобой мысленно и пойду в свою больницу. С двух до пяти у меня прием, потом — участок. А больные меня любят. Мне на самом деле жалко одиноких старух и стариков, за­пертых в своих квартирах. Некоторые даже на улицу не выходят, нет сил. Дети же... Разные бывают дети. Кому ехать далеко, дру­гому просто плевать. Третьему... не приведи господи! Я сейчас бабушку оформляю в дом престарелых. Сын-алкоголик бьет стару­ху, пенсию отбирает — она живет подачками от добрых людей.

Что, невесело?.. Врач всегда оказывается в центре людских горестей. Иногда мне кажется, что для одинокого человека исповедаться своему врачу — это наиболее значимая часть лечения. Не лекарства, а мое умение слушать лечит стариков. Увы, старость неизлечима!

Иногда становится так тоскливо — хоть в голос вой. Пытаюсь разобраться почему — нет, вроде все нормально. Досадные мелочи, но у кого их нет? А мне плохо. Будто заперта в душном закутке, задыхаюсь без свежего воздуха — хочется на свободу, на волю!

Может это от одиночества?.. Дети выросли и отпочковались. Я им вроде бы не нужна. И хорошо, что не нужна, значит у них все в порядке. Муж... Не думай, я его даже люблю, но... с ним нестерпимо скучно. Порой я просто ухожу, куда глаза глядят. Могу зайти к подруге или завернуть в кинотеатр. Я ему верна, только из наших отношений что-то безвозвратно ушло. Как точно ты написал про инерцию сосуществования с женой. И у меня — инер­ция. Обстоятельств, общей квартиры, совместных детей, былых воспоминаний... Пяти лет дочка заболела скарлатиной. Была при смерти. Я находилась рядом с ней днями и ночами. Просто с ума сходила! С какой заботливостью, нежностью относился ко мне муж — никогда не забуду.

Перед сном я позволяю себе фантазировать. Порой представ­ляю, что мы не расстались тогда, я вышла за тебя замуж — и вся жизнь становится другой. Как знать, были бы мы счастливы, — но эта вымышленная действительность придает мне силы. Конечно, вернуться в прошлое невозможно. Упущенный шанс, утраченное время жестоко мстят за себя. Мстят утратой иллюзий, душевной опустошенностью.

Прочитав все это, ты сочтешь меня законченной пессимисткой. А это в корне неправильно. Напротив, человек я жизнерадостный и даже веселый, в меланхолию впадаю крайне редко. Помнишь, как я пою? Забыл?! Непростительно!!

В больнице есть самодеятельность, в которой я принимаю самое активное участие. У меня, между прочим, красивое меццо-сопрано и я исполняю романсы. Еще, если помнишь, люблю танцевать. Вроде бы уже неудобно — бабушка, — но люблю! И возраст свой почти не ощущаю. Вот только смотрю на дряхлых старух и с ужасом думаю: неужели когда-нибудь и я сделаюсь похожей на такую?! Только не это!

Прожитые годы чувствуются только тогда, когда болею, а при нашей профессии врачебной это немудрено — кругом инфекция. В Оби прошлым летом высевался вибрион холеры: что было!.. Сра­зу объявили готовность номер один, чуть кто в туалет зачастит, его хватают и в больницу. И представь, у мужчины на соседнем участке — подозрение на холеру. Так наша врач-инфекционист на­столько перетрусила, что срочно ушла на больничный. Главный врач попросил пойти к больному меня — я в инфекционном кабине­те подрабатываю по совместительству — ну я и пошла... Оказа­лось, отравление консервами. А главный врач мне потом говорил, что моей услуги по гроб жизни не забудет. Посмотрим...

Пишу тебе как самому близкому человеку, и это удивительно, потому что прошло столько лет и мы стали совсем другими. Тебя сегодняшнего я совсем не знаю, равно как и ты меня не знаешь, — ведь молодые люди, которыми мы были когда-то, давно канули в Лету. Поэтому давай заново знакомить­ся. Заочно. Пиши!

Пока. Алла.

Р.S. Скамейку напротив занял гражданин в летах и с почтенным брюшком. Заинтересованно поглядывает в мою сторону. Наверное, командировочный.

Р.S.S. Угадала! Командировочный. Пригласил в ресторан, а когда я отказалась, извинился и отстал. Ха-ха!

Письмо пятое

(конец июня)

Здравствуй!

Хотел написать "дорогая", но не решился. Прошлое, увы, в прошлом. И все же иногда ловлю себя на шальной мысли ''а вдруг?.." — и сразу сердце обрывается, как у молодого дурня, впервые увидевшего тебя на вечеринке и с лёту врезавшегося по самые уши.

Отмечали седьмое ноября, и ты пришла с Олегом Константино­вым. В зеленом крепдешиновом платье, на шее бусы из дымчатого топаза, бабушкин подарок. Шея у тебя была гибкая и стройная, лебединая, сразу подумалось мне, — и вся ты была такой невесомой, полупрозрачной, словно случайно залетевшая к нам фея. Когда я наконец вышел из столбняка и по­смотрел в твои глаза, в душе поднялась настоящая буря. Это ОНА!.. С самого первого момента нашей встречи я знал: ты — моя судьба.

Ты училась в медицинском институте на втором курсе. Зани­мались вы и в Горбольнице. После занятий я, стараясь не попа­даться на глаза, провожал тебя до дома. Мне казалось, что ты не замечаешь меня, но однажды ты вдруг повернулась и спросила, не хочу ли я тебя проводить? Я только молча кивнул, онемев от неожиданной радости. Ты шла, искоса поглядывая на меня снизу вверх, и явно забавлялась моей робостью, наконец, сжалилась и стала что-то рассказывать о своей летней практике в больнице. Запомнилась история, как ты делала первый в жизни укол. Взяла шприц обеими руками, закрыла глаза и изо всех сил всадила его пониже спины здоровенному дяде — первому пациенту. И замерла, ожидая, что он заорет не своим голосом, а он повернулся и спро­сил — уже все? И, натягивая брюки, добавил: легкая у вас рука, сестричка! Ты долго с изумлением смотрела ему вслед.

Ясно представив и дядю, и тебя со шприцем, я рассмеялся. Ты рассмеялась в ответ. Смех у тебя был звонкий и заразитель­ный, как колокольчик. Дойдя до подъезда, я спросил, можно ли прийти еще? Ты серьезно посмотрела в мои глаза и наклонила голову в знак согласия. Я же почувствовал себя в раю.

Для меня ты всегда оставалась загадочным существом. Я ни­когда не знал, чего от тебя ожидать: будешь ли ты плакать или смяться.

Помню, мы гуляли по улице. Ты шла, немного пританцовывая, и напевала песенку. Но вдруг песенка оборвалась, лицо твое сде­лалось грустным, в глазах заблестели слезы. Я стал расспраши­вать тебя, в чем дело? Ты отмалчивалась, потом призналась, что навстречу нам попался инвалид на протезе и ты сразу представи­ла себя или меня на протезе — и как это ужасно! Тут я начи­наю с тобой спорить, доказывать, что человек может быть счаст­лив и без ноги, что у него есть, наверное, жена и дети... Ты зло бросаешь мне: "Конечно! Легко говорить — у тебя ноги целы! И вообще ты бесчувственный, как... гардероб!"

Я страшно обижаюсь на "гардероб" и еще упорнее доказываю, как человек силой своего духа поднимется над обстоятельствами жизни, переламывает судьбу и добивается успехов.

Но ты уже не слышишь меня. Из мусорного ящика доносится какой-то слабый писк, и мы лезем туда через сугроб и извлекаем полузамерзшего котенка, которого ты прячешь под шубкой на груди. Выяс­няется, что твоя мама терпеть не может кошек и оставшиеся светлые часы того незабываемого для меня дня посвящаются обходу твоих знакомых с целью пристроить бедолагу. И это нам удается! Хвостатый страдалец передается с рук на руки пожилой женщине, нас за что-то благодарят и поят горячим чаем с душистым варень­ем из лесной земляники.

Какое это счастье — сидеть в тепле, пить чай из синей чаш­ки с золотой каймой и наблюдать, как вы моете котенка в тазу, вытираете насухо полотенцем, поите подогретым молоком. И вот уже умиротворенный зверек сладко дремлет на коленях у новой хозяйки и мурлычет так громко, словно внутри у него маленький органчик.