Тогда почти тридцатипятилетний барон де Гангсдорф поразил своим видом г-на де Серпиньи. Маленького роста и пузатый, как тыквенная бутылка, он имел лысую, как пробка, голову, напоминавшую арбуз. Его руки с мягкими и влажными ладонями так и липли к стеклу. Познакомившись с ним, де Серпиньи сразу принял приглашение г-на де Гангсдорфа приехать к нему в Венецию. Прежде чем показать свою уникальную коллекцию, г-н де Гангсдорф рассказал новому другу о причинах, побудивших его покинуть уединенный немецкий замок. Первую он назвал — особенное почтение, которое он испытывал к адриатическому городу. Он считал, что Венеция походила на живую груду стекла, лежавшую в лагуне с ее эмалевыми дворцами на берегу каналов, которые словно затягивали ее сложным узлом своего гибкого хрусталя. Самый воздух ее как будто отливает радугой. Других причин тоже насчитывалось достаточно. Например, город поражает тишиной, в нем нет движения транспорта, пыли, и он единственный в мире по ясности неба и чистоте воздуха. Отсутствие в нем шума благоприятствует немой жизни вещей. Какое спокойствие для них в Венеции! Стекло здесь может дремать в своей светлой хрупкости. Никто не оскорбляет его прозрачной безмятежности. Нет того неуловимого утомления, которое в иных местах угнетает и раздражает чувствительное и драгоценное вещество. Нет грохота экипажей и трамваев в этом стеклянном раю. Сами колокола звенят хрустально. И по доброму, довольному лицу г-на де Гангсдорфа пробегала тень, лишь когда он вспоминал о двух пушечных выстрелах, которые в полдень и в восемь часов вечера раздаются с Сан Джорджо Маджоре. Он тогда взмахивал своими толстенькими ручками, как бы протестуя против такого отвратительного варварства, которое заставляет дрожать и грозит расколоть даже наименее хрупкое стекло.

Для того чтобы уйти от ежедневного грубого содрогания из-за выстрелов, он предпочел Венеции отдаленный Мурано, где царила глубокая тишина. Выстрелы с Сан Джорджо доносились уже смягченными и ослабленными. Г-н де Гангсдорф не сразу нашел то место, в котором он смог поселиться. Приехав осмотреть остров, он удивился, что на Мурано ничего не сохранилось от прежних пышных дворцов и благородных садов. Перед ним предстала груда грязных и зараженных лихорадкой домишек, скучившихся вокруг массивного собора с мозаичным полом. Каналы так мелки, что во время отлива даже для гондол недостает воды. В них виднеется дно, желтое от гниющей тины и позеленевшее от волокнистых трав. Вокруг острова истощенная лагуна дремлет в оцепенелой тишине. С неподвижной отчетливостью отражается в ней небо. В безмолвном и зачумленном воздухе Мурано засыпает, утопая в песке. Однако при впадении в лагуну одного из каналов г-ну де Гангсдорфу все же удалось найти остатки старинного дворца в ломбардском стиле. Его развалившийся фасад утратил свою облицовку цветного мрамора. Внутри дворец имел тот же жалкий вид. Г-н де Гангсдорф привел в порядок и то, и другое. Он сделал комнаты обитаемыми, сохранив полуразрушенный фасад, отвечавший виду местности. Затем он расставил в просторных залах дворца свое стекло, которое и увидел г-н де Серпиньи.

Во дворец к г-ну де Гангсдорфу входили только в войлочных тапочках. Он едва удерживался от просьбы не говорить, чтобы не навредить хрупкому стеклу. Такие предосторожности имели известные основания. Коллекция г-на де Гангсдорфа, изумительная по числу и качеству предметов, состояла из шедевров всех стран и времен. Античное стекло, матовое или прозрачное, залитое перламутровой радугой, большие вазы с грузными брюшками, маленькие флакончики с узкими шейками, содержавшие в себе некогда духи, а теперь, казалось, хранившие в своих переливчатых и воздушных стенках пыль стрекозьих крылышек. Эмалевые арабские лампы находились в соседстве с восточными и персидскими кувшинами для омовения, змеевидно раздувавшимися и вытягивавшимися. Французское производство XVI и XVII веков воспроизводились наряду с немецким, нидерландским и богемским. Но истинным сокровищем барона де Гангсдорфа являлось венецианское стекло, представленное редкими и великолепными экземплярами. Вся тонкость и изобретательность венецианской фантазии соединились здесь, начиная от сетчатых или покрытых тысячью цветочков чаш, от столовых украшений и зеркал до блюд, безделушек и люстр, многоцветных, дымчатых или гладких. Иногда г-н де Гангсдорф вставлял в самые прекрасные люстры свечи, которые зажигались. Г-н де Серпиньи присутствовал на одном из таких праздников, сверкающих и молчаливых. Самые ценные из венецианских предметов Гангсдорфа стояли свободно на столах соответственно их прежнему назначению, как выражались, — в качестве trionfi[3]. Иные запрятывались по уголкам, как если бы таинственные пауки соткали их стеклянную ткань. Г-н де Гангсдорф очень любил переставлять обожаемые предметы, делая из них новые комбинации. Он проводил долгие часы за подобным занятием, придумывая различные сочетания света и подбор переливов. Временами он проникался особенной влюбленностью к тому или иному предмету. Если к люстре, то он ее зажигал; если к чаше или блюду — красиво раскладывал на ней плоды; если к вазе — ставил в нее цветы. Г-н де Серпиньи видел одного из таких любимцев г-на де Гангсдорфа. Он представлял собой длинный хрустальный стебель, поддерживаемый морскими коньками. Вначале он суживался, как веретено, затем выпукло расширялся и снова утончался. Г-н де Гангсдорф украсил его одной только розой, слегка свешивавшейся и медленно осыпавшейся. Время от времени он вставал среди ночи, чтобы навестить своих избранников. Он зажигал высокий хрустальный канделябр. Свет рождал среди мрака неожиданные эффекты, и милейший де Гангсдорф снова ложился в постель, счастливый тем, что спит под одной крышей со своими дорогими вещицами в старом дворце, одиноком и сияющем, как морской грот. Он любил Мурано, пустынный и полный лихорадки, где искусство формы, трубочки и печи, очаровательное и хрупкое искусство огня когда-то пережило такой блестящий расцвет и где теперь все угасло и только москиты еще прорезывают сумрак своей песенкой, острой, как свист выдуваемого стекла.

Г-н де Серпиньи провел две недели у г-на де Гангсдорфа, собирая у него обильные материалы. «Парадокс об искусстве стекла» родился из его бесед с ним. Когда он и г-н де Гангсдорф уставали от разговоров о формовке, отливке, выдувании и шлифовке, они отправлялись в Венецию. Де Гангсдорф впадал иногда в меланхолию, когда гондола огибала красную стену большого монастыря Сан Микле. После того как он упокоится там, его коллекции перейдут городу, которому он хотел их завещать. У него не осталось родных, он не имел жены и детей. Однако он любил женщин, и, сидя за столиком в кафе Флориана вместе с г-ном де Серпиньи и прихлебывая маленькими глотками шербет, похожий на съедобное стекло, посматривал на красивых иностранок, проходящих под Прокурациями или гуляющих на площади Святого Марка, на молодых англичанок, крепко сложенных американок, резвых француженок. Он поверял г-ну де Серпиньи свои любовные неудачи, напевая латинские студенческие песенки, и г-н де Серпиньи из всех его признаний мог заключить, что Гангсдорф — превосходный человек, немного скупой, но не способный к лукавству или злобе, простодушный, с умом здоровым и прозрачным, не считая одной в нем трещинки, да и то безобидной, невинной и нежной.

Глава седьмая

Приезжая в Париж, г-н де Гангсдорф обязательно посещал Бокенкуров. Он познакомился с ними через Серпиньи. Женская красота, особенно если женщина высокого роста и хорошо сложена, сильно действовала на Гангсдорфа. Поэтому, входя в мастерскую г-жи де Бокенкур, он едва не уронил эмалированную фаянсовую корзину с плодами, которую привез для нее из Италии. Волнение г-на де Гангсдорфа вызвала г-жа де Бокенкур, писавшая розы и одетая в длинное и свободное серое платье с вырезом. Кожа г-жи де Бокенкур привлекала необыкновенной белизной. С некоторого времени она проявляла пристрастие к домашним платьям, оставлявшим открытой ее красивую шею. Она заказывала себе также и вечерние платья с очень низко вырезанным корсажем, что давало повод г-же де Гюшлу шепотом сообщать, что у ее подруги есть любовник, а г-же Потроне говорить, что ей следовало бы завести его, чтобы проводить время без скуки. Что касается толстого Бокенкура, то он, казалось, не замечал новых привычек своей невестки. Зато г-н де Гангсдорф выразил свое восхищение, и всякий раз, как он заходил к г-же де Бокенкур, принимавшей его в подобном костюме, он не отводил глаз от столь приятного вида.