Спрашивала его баба:

− Пятый мѣсяцъ отъ мужа письма нѣтъ съ войны… Чего ждать?

− Сказывай какъ на духу мнѣ, чего во снѣ видала? − спрашивалъ Максимъ строго.

− Чего видала-та… А вотъ въ огородѣ у насъ куры, будто… разсаду почитай всю повыдергали… а тутъ собака за ими припустила… А то не упомню, чего бы ещё-то…

− Разсаду… повыдергали… Такъ! − строго говорилъ Максимъ и всё глядѣлъ себѣ подъ ноги. − А потомъ собаки…

− Собаки-та повыгнали куръ-та! Не собаки разсаду-та… а собаки-та куръ!

− Ты, слушай! − сердился Максимъ на бабу. − Стало быть, выходитъ тебѣ… чего? Вотъ бы у тебѣ куры всю разсаду повытаскали!.. Всю повыдергали или какъ?..

− Нѣтъ-нѣтъ! съ краюшку только, а собаки-та и пустились…

− Съ краюшку… Краюшкомъ и пройдётъ. Пройдетъ! Живъ-невредимъ!

И такъ и вышло. И пошли по округѣ вѣсти, что утѣшаетъ шибко мужикъ Максимъ отъ Большихъ Крестовъ, плохое не говоритъ, а жалѣетъ.

И стали приносить ему яйца, лепёшки и полотенца. Сначала онъ удивлялся, а потомъ попривыкъ.

− Принимаю на сиротъ… − говорилъ онъ и крестился на небо. − Самъ Господь силу такую посылаетъ, на сиротъ.

− Купи сонникъ, − посмѣялся ему какъ-то урядникъ, − тогда всё проникнешь. Ученые люди составляли.

Максимъ сходилъ въ городъ и купилъ сонникъ. Онъ долго его читалъ и твердилъ. Онъ узналъ, что означаетъ видѣть во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Съ удивленiемъ онъ открылъ, что видѣть вязъ значитъ − быть во многолюдномъ собранiи, гдѣ всѣ будутъ хвалить себя; а ѣсть зелёные огурцы − потерять по векселю. Жена подивилась, что ему носятъ бабы, и перестала сердиться.

− На сиротъ тружусь, всё думаю… − говорилъ ей Максимъ. − А понимать не могу.

− А чего тебѣ понимать?

− Чего… − вздыхалъ тяжело Максимъ и морщился, словно отъ боли.

− Да не лупись ты, какъ очумѣлый! − кричала на него жена. − Ну, чего ты лупишься-то на меня?!

Стала она бояться, какъ онъ неподвижно смотрѣлъ, будто видѣлось ему что-то страшное.

− Марфуша… съ чего во мнѣ страхъ? − спрашивалъ онъ иногда плачущимъ голосомъ. − ай ужъ черезъ меня мука-горе?.. И сиротъ жалко, и тебя жалко… Помрутъ… Сижу, а они мнѣ въ глаза глядятъ, просятъ… Въ чёмъ суть? Ночью лягу, а они всё глядятъ?

− А чего глядятъ-то? чего гвоорятъ? − пугливо пытала его жена.

− Такъ, глядятъ… молчатъ.

Это случилось съ Максимомъ весной, въ солнечный тихiй полдень.

Тесалъ онъ во дворѣ телѣжную ось, тесалъ и тесалъ, только летѣли берёзовыя щепки. Стоялъ въ кругу бѣлой щепы, не видя, что остался отъ оси колышекъ. И тутъ въ первый разъ услыхалъ непонятный голосъ:

«Скинься, поди, въ колодецъ! скинься! скинься!!»

Голосъ говорилъ въ правое ухо, къ саду, и былъ настойчивый, шипящiй и страшный. И даже не удивился Максимъ − всё потомъ разсказалъ женѣ, − что говоритъ ему невидимый голосъ: будто такъ и нужно; будто и не одинъ онъ въ углу двора, а есть и ещё, только невидно ихъ. Поглядѣлъ на господскiй домъ − никого не было въ окнахъ. Поглядѣлъ къ саду: сквозили изъ-за рѣшётки зацвѣтающiя яблони. А голосъ шипѣлъ − настаивалъ:

«Скинься! скинься въ колодецъ!»

Тогда онъ посмотрѣлъ на небо − увидала его такимъ горничная съ балкона. Стоялъ, опустивъ топоръ, закинувъ голову, и смотрѣлъ въ небо. Оно было синее-синее, безъ единаго облачка. Крутились и кувыркались надъ садомъ псаломщиковы голуби. Выронилъ топоръ и тихо пошёлъ въ людскую. Горничная испугалась и пошла поглядѣть. Максимъ сидѣлъ у стола, положивъ голову на руки, и не отозвался на окрикъ. И никого не было въ людской: жена съ ребятами убирала въ саду дорожки. Прибѣжала жена, растолкала его за плечи. Спросила:

− Чего ты, суморошный?

А онъ посмотрѣлъ на нее «чужими» глазами и сказалъ тихо:

− Накатываетъ, Марфуша… боюсь.

И сталъ съ той поры худѣть и худѣть и не спалъ ночами, острыми уголками стали его крутыя плечи, и почернѣло лицо. Петровками поговѣлъ, причастился, и въ этотъ день, въ праздникъ Петра и Павла, открылся женѣ, что велитъ ему сдѣлать голосъ. Сказалъ и заплакалъ. Заплакала и Марфушка. Потому плакали, что чуяли оба, что такъ и будетъ. И всё потомъ спрашивала его Марфушка:

− А ещё чего велитъ голосъ?

− Зудитъ и зудитъ: «не работай, рѣшись! всё узнаешь!» А то обернётся и начнетъ плакать: «судьба твоя разнесчастная, скинься!»

− А ты говори молитву…

− Говорилъ ужъ… зудитъ…

− А сходи въ больницу…

− Нѣтъ… не могутъ тутъ дохтора… Сила въ меня находитъ.

Барыня стала искать другого работника, и они оба стали покорно ждать, что будетъ.

Подъ Ильинъ день барыня приказала заколоть индюка. Былъ тихiй солнечно-золотистый вечеръ. Въ Большихъ Крестахъ звонили ко всенощной. А когда перестали звонить, было хорошо слушать, какъ звенѣли у колокольни стрижи. Пахло сладко лѣсовымъ сѣномъ, сушившимся на усадьбѣ. Возились на нёмъ подъ косымъ солнцемъ Максимовы ребятишки, пѣли про «чурика». Максимъ сидѣлъ на корточкахъ передъ большимъ сѣрымъ камнемъ, на которомъ много лѣтъ точили ножи. Сидѣлъ и натачивалъ. Пришла Марфуша, согнала ребятишекъ и пособрала сѣно. Потомъ доила коровъ. Пришла, а Максимъ всё натачивалъ. Плюнула и сказала съ сердцемъ:

− Чего жъ ты, тошный? Индюка колоть надо, а онъ всё точитъ!

Максимъ плюнулъ на ножъ, ощерился и забормоталъ, натачивая:

− Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу!

Барыня варила въ саду варенье. Ей надоѣло слушать, какъ лязгаетъ ножъ о камень, и она послала горничную сказать, чтобы перестали точить.

Максимъ поглядѣлъ на горничную, поплевалъ и продолжалъ свое дѣло.

− Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу…

Горничная крикнула на него, онъ испугался и ушелъ въ людскую. Отдалъ Марфушѣ ножъ и сказалъ:

− Боюсь…

Весь вечеръ смирно сидѣлъ на лавкѣ и отдиралъ заусеницы. Наташка, старшенькая, которую онъ любилъ больше всѣхъ, подошла къ нему и привалилась головой на колѣни. Онъ сталъ гладить ея стриженую лѣсенками бѣлобрысую головёнку и всё пошевеливалъ совиными бровями, будто вотъ-вотъ заплачетъ. Наташка спросила:

− А голосъ что говоритъ? А гдѣ голосъ? а какой голосъ? зелёный? А чего пальчики грызёшь?

Максимъ сидѣлъ понуро, глядѣлъ на ребятишекъ. Сидѣли они на лавкѣ, голова къ головѣ, много-много, и глядѣли на красную деревянную чашку, куда крошила мать хлѣба. А когда стали ужинать, онъ полѣзъ прятаться подъ лавку. Марфуша вытащила его, стала, было, совать ему ложку въ руки, но онъ замоталъ головой и полѣзъ на печку. Всю ночь, причитая тихо, призывала она Максима сойти и лечь спать. А онъ сидѣлъ и сидѣлъ, спустивъ ноги и прикрывшись руками. Всю ночь мигала зарница, и вспыхивало въ людской. Только подъ утро забылась Марфуша, а когда встала доить корову, увидала Максима у лавки, гдѣ спали дѣвочки. Онъ лежалъ ничкомъ, уже похолодѣвшiй, съ ножомъ подъ горломъ.

И пошёлъ по округѣ слухъ, что пришла ночью къ Максиму тёмная его сила, которая ему всё открывала, и открыла ему напослѣдокъ такое, что перерѣзалъ горло.

Уже три раза гуляли рекруты безъ обычнаго гомона и разгульнаго гула бубенъ. Бродили они по Большимъ Крестамъ, убивая ненужное теперь время, кричали пѣсни, и невнятно подыгрывала имъ гармонiя. Пѣли о томъ, какъ мать въ послѣднюю ночь сидитъ у изголовья, роняетъ надъ сыномъ слёзы и называетъ его ласковыми словами. И про Карпаты пѣли, про невѣдомыя Карпаты, каменныя горы, за которыми неизвѣстно что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, что кровью связала теперь себя съ Большими Крестами.

Такъ гуляли разъ отъ разу всё болѣе юные рекруты. И ушли. И уже иныхъ нѣтъ на свѣтѣ. А на смѣну приходятъ отвоевавшiеся, незамѣтно вплетаются въ распадающiяся звенья жизни. Тихи они, и въ нихъ тихо.

Къ покосу воротился плотникъ Миронъ: отпустили его на поправку, на годъ. Побывалъ въ бояхъ, два раза ходилъ на штыки, закололъ одного германца, − даже въ лицо упомнилъ, − а было ли отъ него что ещё − не знаетъ: стрѣлялъ, какъ и всѣ. Не тронуло его ни штыкомъ, ни пулей, а всѣмъ примѣтно, что гложетъ его снутри: и голосъ перемѣнился, ослабъ, и ходитъ не такъ, какъ раньше. А лицо, какъ-будто, здоровое, съ загарцемъ, и не застудился, хоть и полежалъ въ окопахъ.