− Сыръ, говоритъ, обучится дѣлать… выгодное занятiе! − разсказывалъ про Мирона Семёнъ Орѣшкинъ. − выдумаетъ, чудило! А это ужъ онъ тамъ какъ-нибудь углядѣлъ, у нѣмцевъ. Ужъ кто-нибудь его распостранилъ по этому дѣлу.

На Успеньевъ день въ Крестахъ было освященiе земскаго лазарета.

Прiѣхали съ округи и изъ управы. Былъ на торжествѣ и Миронъ съ Дашей, надѣлъ боевую фуражку и повѣсилъ георгiевскую медальку. Послѣ молебна комиссiя осмотрѣла койки и одобрила чистоту работы − дѣлалъ Миронъ на совѣсть. Улучивъ минутку, Даша подошла къ доктору, который будетъ навѣщать лазаретъ, и попросила совѣта, не надо ли Мирону полѣчиться, а то очень стали уставать ноги и ломить шею. Она была пригожа въ голубомъ платочкѣ, который она научилась отъ горничной изъ усадьбы повязывать на манеръ чепчика, а когда говорила съ господами − краснѣла. Докторъ залюбовался ею − потомъ разсказывалъ про неё и называлъ «красавкой» − взялъ ласково ея руку, похлопалъ по ладони и сказалъ, что послѣ закуски самъ зайдетъ къ нимъ и посмотритъ.

Они пили чай изъ своего самовара-дыньки подъ молодой берёзкой, на травкѣ у крылечка. Сидѣли празднично четверо, свѣтловолосые, голубоглазые, ясные, − славянская семейка. Радостно глядѣла на нихъ праздничная изба-игрушка, смѣялись солнцу окошки красными серёжками фуксiй. И опять докторъ залюбовался. Онъ подсѣлъ къ столику, попробовалъ сотоваго мёду, пощекоталъ Танюшу за ушками, подивился ея кудряшкамъ − откуда, такая славная дѣтишка! − и сталъ спрашивать Мирона, что съ нимъ такое.

− Виноватъ, ваше благородiе… слабъ только, а такъ ничего. Она всё…

Стоялъ по-солдатски, руки къ ногамъ, и застѣнчиво улыбался. А потомъ обошёлся, разсказалъ, какъ всё было и какъ лечился, и какъ помиловала его судьба. И показалъ доктору бумажку.

− Хорошо, − сказалъ докторъ, проглядывая бумажку, и улыбнулся.

Улыбнулась и Даша, и Миронъ, обрадованные, что улыбнулся докторъ.

А Даша уже приготовила для доктора полтинникъ и отобранныя яйца въ лукошкѣ. Упрашивала покушать медку и всё краснѣла.

− Чайку бы откушали… ужъ извините, что безпокоимъ…

А Миронъ молодцевато стоялъ, руки по швамъ, и отчеканивалъ по-солдатски:

− Только бы чутокъ укрѣпиться… а то совсѣмъ хорошо, ваше благородiе!

Слушалъ ихъ разговоръ дядя Семёнъ со своего крылечка, и было ему досадно, что не послали вотъ на поправку его Михайлу, а Мирона послали.

Докторъ отдалъ бумажку, потеребилъ за подбородокъ Ванюшку, тут же, на волѣ, простукалъ Мирона черезъ рубаху, долго глядѣлъ въ глаза и велѣлъ Мирону сѣсть на табуретку, взять руки за спину и положить нога на ногу. Потомъ ребромъ ладони много разъ подсѣкалъ подъ колѣнку. И опять сказалъ: «хорошо». Потомъ все нажималъ по хребту большимъ пальцемъ, а Миронъ крякалъ. Опять сказалъ − «хорошо», похлопалъ Мирона по плечу и послалъ его принести воды: помыть руки. И когда Миронъ, радуясь, что все хорошо, бодро пошелъ въ избу, докторъ далъ въ ротъ Танюшѣ медку и сказалъ Дашѣ:

− Да, дѣло его неважно.

Увидалъ, какъ подобрались вдругъ побѣлѣвшiя Дашины губы, и потемнѣли глаза, поправился:

− На войну не пойдетъ.

Помылъ руки изъ ковшика, наказалъ Мирону ходить въ лазаретъ на прiемъ, и пошелъ, не взявъ ни яицъ, ни денегъ. Даша проводила его до церкви, къ тарантасу. Шла за нимъ и упрашивала принять хоть яички. А когда онъ сѣлъ въ тарантасъ, спросила, что же такое у Мирона.

− Болѣзнь серьёзная, − сказалъ докторъ. Невольно любуясь Дашей. − На года… Называется − сухотка мозга. А мужу не говори.

− А пройдетъ?.. − пугливо спросила Даша.

− Тамъ посмотримъ… − прямо не сказлъ докторъ и приказалъ ѣхать.

− А работать сможетъ?..

Но уже катилъ тарантасъ, и не слыхалъ докторъ. Даша постояла у церкви, будто искала что-то на травкѣ. И пошла, забывъ у ограды поставленное въ крапиву лукошко. Когда подошла къ избѣ, Миронъ стоялъ съ дядей Семёномъ, разговаривалъ про войну.

− Ну, чего говорилъ-то? − спросилъ онъ Дашу.

Даша затаила свою тревогу и сказала пригоже:

− А сказалъ, что работать будешь… пройдетъ.

− Вотъ то-то и есть! − обрадовался Миронъ. − Садись, дядя Семёнъ, чай пить будемъ.

Даша стала перетирать посуду. Взглянула на ясный самоварчикъ, на свои цвѣточки въ окошкахъ, нагнулась къ Танюшѣ, которая сидѣла въ стульчикѣ Мироновой работы, и не могла удержаться − захлипала.

− Чего же ты рѣветь-то вздумала? − тревожно сказалъ Миронъ: − Вотъ, дурёха, на войну что ль возьмутъ боишься?

− Нѣтъ… такъ… напугалась… − не показывая лица сказала въ Танюшку Даша.

− Войну бы тебѣ показать… тамъ бы вотъ напугалась!

Вечеромъ, какъ всегда, Миронъ снялъ съ полочки будильникъ, посадилъ на колѣни Ваню и завелъ машинку. Будильникъ заигралъ «По улицѣ мостовой», а они оба слушали и улыбались. Слушала и Даша, убаюкивая Танюшу. Слушалъ и дядя Семёнъ съ улицы, облокатившись на подоконникъ, глядѣлъ въ комнату на голубой ночничокъ и завидовалъ, какъ у Мирона чисто и приглядно, какъ ему повезло на войнѣ − отпущенъ на цѣлый годъ и можетъ работать, а его Михайла все ещё подъ Двинскомъ гдѣ-то.

Воротился и лихой кровельщикъ.

Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невесёлая изба бабки Настасьи, съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Перекосилась, захроамала. Давно бы завалилась, если бы не поддержала её предусмотрительно кѣмъ-то посаженная вётла. Эта вётла и этотъ бѣдный изъ дворовъ, пропивавшiся поколѣнiями, хорошо извѣстны Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: «ветла да метла − всѣ и Грачевы». И ещё говорятъ: «Грачовы − кровельщики: и покроютъ и раскроютъ». Такой крыши ни у кого нѣтъ: мохъ зелёный − хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а уцѣлѣла-таки изба: цѣпко даржалась за неё бабка Настасья, которую мужъ развѣ только печкой не билъ.

Теперь всѣ дома, съ хозяиномъ. Теперь никуда не уйдетъ хозяинъ: одна нога. Былъ онъ въ нѣмецкой землѣ, повидалъ «городъ Кильзитъ» и Мазурскiе озера. Билъ германца подъ Инстербургомъ, переходилъ по горло три нѣмецкихъ рѣки, досыта поѣлъ нѣмецкой свинины − на года запасено! − оставилъ въ безымянномъ глухомъ лѣсу, занесенномъ снѣгами, лѣвую ногу, оторванную снарядомъ, и вернулся-таки подъ свою крышу. Безо всего вернулся, не забралъ даже медали. На память принесъ: мѣдный молочникъ, сильно помятый, поднятый на ходу въ грязи, въ нѣмецкомъ поселкѣ. − Туда шли по богатству, начальство не велѣло прикасаться. Оттудова шли съ измѣной..: не охота смотрѣть. Дѣла были!

Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ, носитъ съ собой этотъ молочникъ и всѣмъ разсказываетъ про свою радость. И плачетъ.

− На Казанскую-Матушку воротился… Сидимъ у двора съ Марьей, ужинать время, а письмо отъ него было на Петровъ день, изъ Мининска написалъ. Ждите, говоритъ, меня къ холодамъ… въ скорости не ослобожусь… штопъ у меня на ногѣ лопнулъ, трубочкю ставютъ… А тутъ и вотъ онъ! Лавошникъ съ полустанку привезъ. «Вотъ, говоритъ, бабка… товару тебѣ заморскаго привёзъ объ одномъ сапогѣ, пенсiя ему вышла сто двадцать рублей». Такъ мы и обмёрли. А Васенька-то на костыляхъ прягъ съ телѣги! Ужъ такъ мы повеселѣли, а онъ сюрьозный…

Только объ одномъ и говоритъ бабка. А ещё совсѣмъ недавно, прошлой весной, другое говорила:

− Развязалъ бы онъ насъ, пьяница… чёрная его доля!

А теперь и къ невѣсткиной роднѣ сбѣгала, въ Лобачёво, за десять верстъ, чтобъ и лобачёвцы знали. И всё позвякиваетъ о мѣдный пятакъ диковинный вражiй молочникъ въ ея карманѣ. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ − для станового мѣтилъ − не отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьбѣ покупали за трёшницу. Поколебалась бабка и не отдала.

− Въ гостинчикъ принёсъ.

И всѣ знаютъ, что это первый ея гостинчикъ отъ сына за всю ея жизнь.

И молчаливой женѣ своей Марье, столько лѣтъ битой, принёсъ Василiй гостинчикъ. Принёсъ ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ, въ которыхъ ему подарили на Пасху въ городскомъ лазаретѣ пачку махорки, три золотника чаю и пряниковъ.