как псы Вальгаллы.

Живу.

Не спрашивай.

Всюду жизнь,

и мой зазимок ничуть не хуже

трясины стылой привычной лжи.

В ладони суши,

что именуется гордо – твердь,

из туч тяжёлых летит стеклярус,

и неприютно,

и бродит смерть,

людей касаясь.

Сезон декабреет, всё тяжелее небесное одеяло,

и тёмное утро давно не является добрым,

поскольку, едва проснувшись, уже понимаешь – устала,

а запас наивного позитива ещё в октябре подобран.

И если бы не, то впору не выходить из дома,

и не ловить на себе взгляды чужих и праздных,

а набрать семь уловленных цифр и погрузиться в омут

голоса, так светло говорящего "здравствуй",

что мир, доселе стремившийся к точке, обретает объём,

и в нём появляется много места, и уже не тесно

дышать, говорить, смеяться – потому что вдвоём,

потому что вместе, потому что…

Почти воскреснув

после чашки горечи с одной неполной сахара,

кутаешься в шарф оранжевый – идя в полутьму,

лучше подстраховаться.

Повторяемый, как анафора,

начинается день, по обыкновению своему,

суетой, словами скомканными, людскими потоками,

текущими по направлениям, строго заданным, – к остановкам.

Понимаешь: миру не хватает кого-то (не Бога ли?),

и в озарении этом нечаянном и (на бегу) неловком,

ощущаешь себя раскрытой на середине книгой,

забытой на лавке в продрогшем парке – краю печали,

где кто-то неласковый, кто-то, древней, чем Ригель,

настывшими пальцами тебя, не читая, листает.

Человек ночной отличается от дневного

так же сильно, как Ящер, съедающий свет

от дарящего снова…

Мается слово во мне.

Ты во мне – словом?

Нет.

Этой ночной тревоге имени не дано –

значит, тонуть бессильно, значит, идти на дно

тёмного мира мифов.

Чтобы найти свой путь,

нужно свою же веру в чудо не отпугнуть.

Реку ночного времени не переходят вброд.

Кто-то, ещё неузнанный, снова меня зовёт –

вот, покорясь течению, я отвергаю страх

и обретаю силу сделать последний шаг.

На дне.

Мается слово во мне.

Ты во мне – словом?

Да.

Всегда.

Человек ночной отличается от дневного

так же сильно, как Ящер, съедающий свет

от дарящего…

Новым, новым светом вернусь,

прорасту сквозь грусть,

эту тьму пройду по тонкому льду,

в пелене тумана наполнюсь маной,

взорвусь чудом!

Здравствуй, утро…

плывёт в бесконечность минут череда с прохладой вечерней вернулись стада

мир пахнет покорностью и молоком а страшное будет но после потом

ведь каин и авель безгрешны пока их гладит и поровну божья рука

вот хлеб преломив улыбается мать здесь каину восемь здесь авелю пять

сквозь щели клубятся иные миры

тех пыльных галактик что разом зажгли

лучи уходящего солнца в закат и вечер уходит

прерывисто брат вздыхает и вертится ищет покой

а в каине страх прорастает тоской

я чувствую каин твой спрятанный страх

я тоже пылинка на божьих весах

и сколько он весит мой маленький мир

в ту вечность ответов где гол ты и сир.

спи каин бог вспашет для нас облака

и утро придёт и господня рука

все зёрна от плевел уже отделив

посеет намеренье

каин ревнив но каину восемь и ноша легка

танцуют пылинки во тьме чердака

я слышу как дышит размеренно дом

да что-то случится но после потом

Ева печёт лепёшки.

День тих и светел,

падают глухо яблоки в сонный сад.

В мире, познавшем грех, подрастают дети.

Лепит из глины Авелю старший брат

птиц легкокрылых, бегущих единорогов.

Дует малыш, надеясь, но прах есть прах.

Тесто сминает Ева, вверяясь Богу,

губы сухие шепчут: "… в Твоих руках…"

Время-река – глубоки и неспешны воды.

Ева стирает детское, трёт песком

пятна от винных ягод, а вот разводы

тёмного времени будут потом, потом.

Вечер спускается многоголосым хором,

пахнет молочным, пыльным и травяным.

Солнце уходит, его принимают горы.

Ева целует мужа, сливаясь с ним

в жаркое целое, чтобы зачался третий.

Мерно Господь вращает небесный свод.

Еве семнадцать.

В ближайшем своём столетье

примет нелёгкую ношу и понесёт.

Ну, а пока ей мирно в руках Адама,

смерть далека, не просыпан песок минут.

… Страшное видится – кровь на ноже и саван.

Ева зовёт чуть слышно: "Господь…

                                 Ты тут?"

К столпам приходят, садятся в охранный круг

и курят трубку, и полнятся едким дымом.

Они едины, но всякий ближний – ни враг, ни друг,

а прежде – сила, жгучие серафимы.

И каждый – молния, каждый – аспид, летучий змей

и тот огонь, что сожжёт без жалости, но очистит.

И нет им права, и нет им страсти, и нет путей,

но не подумай, что им прискорбно, мой милый мистик.

Они вверяют себя, и верят, и тем сильны,

и на безволье нет места боли, нет места страху.

Как воды Леты, их дни неспешны, прозрачны сны,

и есть в них солнце, и нет им смерти, эдемским птахам.

А я – никчемна, но я – гордыня, и я сужу,

живя под небом, живя в придонье, не видя сути,

и бьётся жажда во мне, как бьётся бровастый жук

в ладошке тесной того, кто богом однажды будет…

Жил он тихо и был как прочие человеки:

поровну рук и ног – итого четыре.

Жизнь коротал в гулкой, как степь, квартире,

укрываясь за обширной библиотекой.

И нельзя сказать, что был он затворник –

просто родился неосмотрительно не в том месте,

но было в нём что-то от христовой невесты,

надышавшейся воздусей горних.

Он кем-то работал с восьми и до вечера,

но забывал, едва переступив домашний порог –

пустое помнить, вот ещё, более делать нечего.

К нему на коньяк по пятницам заглядывал Бог,

и вселенная расширялась размеренно за Его спиной,

и от сверхновых прикуривались сигареты.

Стоит ли говорить, что он не видел иного света,