Мистика и эзотерика

Время падающих каштанов…

Избавляясь от оболочек,

ищет семя иные земли, хоть финал предрешён давно.

День исхода распахнут в небо, листопадами раззолочен,

но страда, и не дремлет дворник – тихий пьяница, тайный сноб.

Он бесстрастней слепой Фемиды, у него есть ведро и грабли,

он хозяин огня и дыма, бережёного коробком.

Разметая покой дорожек, шепчет сдавленно "кххрибле-кхрабле…" –

и послушно восходит солнце, пробуждая дремотный дом.

Да, он скрытен, но мне известно, что к нему приручились тучи,

и поэтому плачут долго, если дворник уйдёт в запой.

Это с ним происходит часто – жизнь всё менее приставуча,

он бредёт сквозь постылый сумрак одинокой своей тропой.

Но сейчас-то сезон каштанов и готовых к уборке листьев,

так что дворник вполне при деле – профи, клининг-специалист.

След метлы его безыскусен и волнующе тайнописен –

пусть мешает досадный тремор, но сегодня он ликом чист.

Сын каштана летит к надежде, дозревая в тугой облатке.

Я дурачусь, пиная глянец тех, кто понял уже, что пал,

и ругается бедный дворник, не приученный к беспорядкам.

Лист слетает к нему под ноги – рыж, доверчив и пятипал…

Сезон уступчивых трав и хищных газонокосилок

почти на исходе…

У августа нет причин держаться за прошлое:

он отстранённый инок,

и пальцы его, поднаторевшие в плетении паутинок,

легки и умелы, как женщины с опытом – в ловле мужчин.

Он вяжет прозрачные нити, сплетая сети,

а после силки отпускает в свободный полёт

и шепчет чуть слышно: "аз… буки… веди".

"глаголь" бережёт на особый случай, которым бредит,

но случай особо вредный – чего-то ждёт.

Я снова попалась в его паутинный морок –

считала ворон и читала знаки по облакам,

и мне улыбались собаки, спешащие по делам,

и, робко, герани – рабыни оконных рам,

и даже традиционно серьёзный знакомец-онколог.

Но лёт паутинок открыт, значит, где-то там

мой инок прошёл босиком по стерне пшеничной,

и нити грядущего льнули к его перстам.

Пепином шафранным неяркий закат упал,

и мир, поглощаемый тьмою, стал обезличен.

Сезон шелковистых трав и густых рассветов

подходит к финалу – стучит в мою дверь сентябрь.

Он пахнет анисовым яблоком, мятным ветром,

и взгляд его долог, что свойственно всем брюнетам,

он дерзок и пьёт только Whisky Double…

Безумный Часовщик распределяет время…

В годах поднаторев, точна его рука,

и сыплется песок, и ветер му`ку веет,

а вечный день горяч, и солнце жарит в темя,

и тень лежит у ног, нечистая слегка.

Он знает, что к чему, с ним можно без секретов,

но взгляд его тяжёл – попробуй удержи,

когда роняет он в ладони бремя лета,

в котором дышат сны дремотных страстоцветов,

щепотку чепухи и следом – чью-то жизнь.

Он приручил часы – но я их потеряла,

пока брела в годах, где экономят свет.

Их занесло песком толчёным веронала.

Но, впрочем, всё прошло – для памяти лежалой

нет тяготы потерь, нет горестных примет.

Сегодня я к нему пришла с банальной просьбой.

Смешная малость – так… Песочные часы.

Он смотрит сквозь меня и пьёт душистый ройбос*,

а время, вновь дразня повадкою стрекозьей,

застыв на краткий миг, срывается в рассып.

В барханах спят пески, и плавятся столетья,

но вечен день его, здесь спешка не с руки.

Он смотрит в тишину, неспешно гладит ветер –

как помню, был всегда пристрастный кинестетик,

и сверлят сон пустынь бурунчики тоски.

Я знаю, он сейчас из складок голобеи

достанет новый день, но мне-то нужно – жизнь.

И он, вздохнув: "Ну что ж…", ручного скарабея,

погладив по спине, отправит за трофеем,

а я решу, что вновь сорвала главный приз.

Но усмехнётся он – ему известно много,

и ляжет сеть морщин, измяв пергамент лба.

А я сбегу домой – не то песок дорогу

укроет через час, и компасного бога

вконец сведёт с ума бесцельная борьба.

Ты спросишь, для чего я вновь рискую счастьем,

терплю и пыль веков, и страх, и взгляда муть?

… Когда стечёт песок, ты станешь безучастен,

и наш хрустальный мир рассыплется на части,

то в нашей воле вверх часы перевернуть…

В этом мире сезон дождей – несменяемый, неумолчный,

и не греет рыбяжья кровь – три часа, как прошёл обед.

Милость в гнев обратив, Отец шесть недель – безразличный отчим:

превращается в грязь и хлябь то, что было всегда песочным.

Всё инертнее жизнь во мне, всё уютней бывалый плед.

Я не очень-то и хочу, но, похоже, без вариантов:

чешуится слепой июль в зеркалах беспредельных луж,

вместо солнца который день захимиченный оранж фанты.

   … А на лето в цветных краях отменяются прейскуранты,

и железные звери мчат всех, кто райских удобств не чужд.

Но увы мне, увы и ах, двери в мир подпирают воды,

на эдемовы острова птицы счастья летят без нас.

Ты пытался построить плот, но вчерашний прогноз погоды

снёс на нет начинанья все – от заката и до восхода

лишь осадки по всей стране да закрытые окна касс.

Так что я принимаю крест, не препятствуя провиденью,

начинаю любить туман и простор заливных лугов,

но вот этот вечерний чай с подгоревшим слегка печеньем,

и кошачью текучесть рук, и ладонь на моём колене

обязуюсь сберечь в себе до скончания берегов.

Я открою тебе секрет – предсказуемость рыбьей доли

не пугает меня совсем…

                                    Тяжко будет без сигарет,

но мной вычитан договор, и растёт чешуя, и вскоре,

полагаю, уже к утру стану глупой и золотою.

Ты погладишь по плавникам и прошепчешь: "Да будет свет…"

Напиши мне письмо на линованной плотной бумаге,

запечатай конверт сургучом и отправь в никуда.

Пусть хранит белый лист неизвестные тайные знаки,

как хранит пламя жизни замёрзшая насмерть вода.

"В никуда" – это много надёжней, чем "Почта России".

Тыщи лет наблюдений, статистика, верю, не лжёт –