а просто способ

перемещаться в иную быль.

Пирс – обезлюдевший полуостров,

чуткие пальцы, озноб, латынь…

Ameno…

Аmeno dore…

Ameno dori me.

Не выдавай себя.

Слушай море.

Море в кофейной тьме – суть откровение.

Волны.

Тайна.

Шёпот большой воды,

бывшей до света

в том, изначальном,

хаосе темноты.

Слово живое, живое море…

Как удержаться в бесплотной тьме?

Ameno…

Ameno dore…

Ameno dori me.

…а на пляже с приходом ночи оживают слова и тени острый галечный край заточен под твои и мои колени растворяется в ежевике йодный запах ночного моря где луна обронила блики и волне за волною вторя мы теряемся в междометьях рассыпаясь на сто осколков и находим себя на гальке серебрёной по краю колкой…

по-хозяйски разложит время по местам все свои песчинки нас господь не целует в темя бармен нам сочиняет дринки и останется до пустого что-то вроде шести коктейлей в нас так много пережитого столько лет несвоих метелей впрочем это уже не важно мы обратно вернулись к морю где волна размывает башни из песка и песчинки моет…

Сегодня вёдро, небо лазурится, и сытые барашки облаков бредут неспешно к западной границе. Мир, вырвавшись из тягостной темницы, не верит в приближение снегов. И хочется удрать от обязательств, от времени рабочего – туда: в дни колких луж – смеющихся сиятельств, где впору жизнь и смерть необжита.

Девчонка? Верно… Любишь и за это – но то, что так пикантно в тридцать шесть, лет через десять невозможно есть. Хотя… Ты прав, и я полна секретов – особенно когда полуодета, и свет ещё неискренней, чем лесть.

Зачем пишу? Вот, веришь ли, не знаю… Унять бы подтекающий фонтан, да только тишина мне как чужая – хотя и обнимает временами, но душит, как сработавший капкан. Я рвусь и рву – стихи, бумаги, маски. Нет, маски всё ж срываю… Суть не в том – слова, не подлежащие огласке, всё чаще подавляются с трудом.

Ты есть. Ты рядом. Наготове сбыться – как только я дозрею, дикий плод (в абзаце этом – мысленный разброд и муки буридановой ослицы). А жизнь не спит, идёт себе вперёд, солярным соком в срезе день сочится, но семена минут ночная птица без устали размеренно клюёт.

Так хочется удрать – от всех и сразу, по льдистым лужам, вдоль реки времён, туда, где дом, распахнутый террасой в промокший сад, мир яви бдит вполглаза, где внесезонно, сумрачно и золко, где время обездвижено, и только неспешен проплывающий Харон.

…Не отпускай. Держи, как держат ветер – полями шляп и фалдами пальто. И я найдусь. И нас не обесцветит мир тусклых туч и мокнущих зонтов…

Как утомительны в России вечера, но за границей, веришь ли, не меньше: зима у нас не менее хвора, и тот же перезрелый хищный мрак целует в губы одиноких женщин.

На улицах убитых фонарей у времени особые законы – оно с минутой каждой всё длинней, а в темноте запущенных аллей живут коты, маньяки и драконы. Но это, впрочем, друг мой, ерунда – вполне себе привычная картина в стране, где всем хватает хомута, кнута, а несклоняемый диктат накормит и гречой, и анальгином.

Я, собственно, хотела о другом, но вынесло куда-то между делом…

Мне снилось море, белотелый дом, и в жимолости свитое дроздом гнездо, и, в ожидании несмелом, рассвет, застывший на короткий миг в той пресловутой точке невозврата, и целый мир, исполненный двоих, и с ними Бог – един, но многолик, витающий кофейным ароматом.

К чему бы это? Кто бы объяснил, в чём сила снов о мире иллюзорном?

… В подъезде – новость: ломаный курсив, о "мене, мене, текел, упарсин"* гласящий откровенно беспризорно.

Спроси, в чём смысл? А смысла нет ни в чём, но если веришь, то дойдёшь до сути. И в небо не стремясь за журавлём, я всё иду, но, кажется, путём, и, значит, встреча непременно будет.

_____________________________________________

* – не вдаваясь в смысл библейской притчи, использую в буквальном переводе "посчитано, взвешено, поделено"

Ну что тебе сказать? В такой весне все грёзы удавились на сосне – представь себе, что им одной хватило, но в свете восходящего светила грустить об этом не пристало мне.

Известно – гормональная печаль… На этот случай принято – печалька. Печальки мне нисколечко не жаль, да и печали, в общем-то, не жалко.

Курю бамбук. Рифмачу ни о чём, поскольку глубиной людей достала. Хихикает ехидна за плечом – за левым, знамо. С правого устало доносится неверный шепоток: "Овца, овца… На что ты тратишь искру?"

Молчу. Пишу. Но вот лже-паркер, пискнув, не доведя летящий завиток, царапает "последнее прости" под тихое шипенье инвектив.

Тому и быть, чего не миновать. И что ещё сказать, когда устали мы оба, верно? Роли в пасторали, понятно, синекура, благодать – но до поры. Потом приходит скука – житейской мудростью пресыщенная сука и воет пошлое сквозь вязкую тоску.

Четвёртый кофе, горечью цикут исполненный, парит в рассветный час. Откинул тени долговязый вяз, и гладит ветер лаковые почки.

Весна, весна…

Возможно, и для нас…

"Не зарекайся"?

Да.

Целую.

Точка.

Да мне, признаться, всё равно, что "день грядущий нам готовит". Я поняла не так давно: гипотетических "кротовин" начервоточено без нас – Оккаму бритву затупили, и смысл, потерян и безглас, блуждает в Клейновой бутыли.

И как ты будущим ни грезь, как ни болей пустым грядущим, не эфемерно только "днесь". Мне не гадается на гуще кофейно-пряного "а вдруг" – изжога от…

Опустим, впрочем.

Бесстрастно катит время-жук свой шарик-Солнце, и пристрочен закатный край ажурным швом к текущему, как шёлк, моменту, и суть в мгновении самом, мне в долг отпущенном зачем-то…

Вновь полночь входит в город мой сторожким зверем демиурга, и укрывает город тьмой ершалаимских переулков неделю зревшая гроза, ветхозаветная до дрожи, а молнии тугой зигзаг мой страх языческий итожит. Стена бушующей воды и мир людей – глухой, нелепый, но преисполненный тщеты.

… В просветах туч темнеет небо, и плещет звёздная форель.

От ливня расцветёт сирень, и скарабей прикатит Солнце, начнётся новый божий день, и всё живущее начнётся.