и жён, что их всечасно стерегут,

есть только эти линии прямые,

начертанные спятившим Петром,

и есть ночные скачущие мысли,

и есть Havana Club, кубинский ром.

Он на Наличной, в ближнем гастрономе,

копейки стоит: с Кубой мы дружны.

Но что из рюмки можно выпить, кроме

опять-тоски и всей, за всех – вины?..

На кладбище Смоленском по аллейкам

пройдясь, от соловьёв осоловев,

до слёз соскучьтесь по кривоколенной,

из принципа оставленной Москве.

Приходит утро. Шелестенье мётел

под окнами. Конспект в руке зажат.

Представьте это. Нет, вы не поймёте!

Добавьте грусть на кончике ножа,

как будто вас в гондоле укачало

в Венеции, спланированной тут…

Нет, я не объясню. Начну сначала.

Я так начну, что сразу все поймут:

На острове всё время дует ветер…

26 февраля 2010

А он застрял в дверях и порет ахинею:

какую жизнь, мол, жить – свою иль не свою?

Его пора спасать! Смотрите: он синеет.

Гоните прочь друзей, священника, судью,

не дёргайте его: не вытащить, куда там…

Застрявшему в дверях не нужен эскулап.

Пусть лучше комендант приходит. С интендантом.

Они ему дадут паёк и белый флаг

и выпишут билет – конечно, тоже белый –

мандат собою быть, себя не потеряв.

Он улыбнётся мне – точь-в-точь, как я хотела…

Ведь я его люблю – застрявшего в дверях.

28 февраля 2010

Громко ходики гремят.

Спят кузнечики за печкой.

Между часом и двумя

Бык ступает на дощечку.

Он отважный каскадёр.

Он идёт, слегка качаясь,

через поле, речку, двор,

через голову начальства.

Он не конь и не в пальто,

и не волк в овечьей шкуре.

Потихоньку от Барто

он «бычок» жуёт и курит.

Пусть доска гнила, узка,

он, как парус, счастья ищет.

Это время – час Быка –

красота и темнотища.

У него в носу кольцо

и серёжка в левом ухе.

И летят за ним трусцой

золотые цокотухи.

13 марта 2010

За окном сугробы ещё дышали.

Это было лучшим из наших мартов...

Я лечу по небу – воздушный шарик,

и по мне стреляют из автоматов.

К чёрту вашу жалость и вашу зависть.

Я воздушный шарик, летун-отшельник.

Я воздушный шарик. Я отвязалась.

И теперь летаю с петлёй на шее.

Плачет день: потерян, не знает, где мы,

пахнет дымом, яблоком и корицей…

А любовь, наверно, не та проблема,

о которой можно договориться.

Хорошо ли жизнь доверять Прокрусту,

чтоб её кроил он по лучшим меркам?

Я воздушный шарик. В груди так пусто,

как сегодня пусто без нас скамейкам,

нашим паркам, скверикам и лужайкам…

Я лечу над Сретенкой и Покровкой.

Я такая зайка, я отвязайка.

И лечу с оборванною верёвкой.

6 апреля 2010

Я не люблю царей горы. Их крепеньких затылков,

коротких шей, широких плеч… Посмотришь – ясно: царь.

А там внизу – поэт горы. Конечно же, с бутылкой,

в которой плещется чуть-чуть дешёвого винца.

Он будет петь такую гиль перед толпою стихшей –

про боль, любовь, ступени вверх и яблони в дыму…

А на горе сидит мужик, уже всего достигший.

Я не люблю царей горы. Не знаю почему.

5 мая 2010

Мне звонит человек с разговором коротким.

В его голосе граммов четыреста водки.

Говорит, что со мной он когда-то был счастлив.

Лет с тех пор миновало едва ли не двадцать!

Это так далеко – словно школа и ясли.

В чём теперь признаваться?

Мне звонит человек из забытого года,

где другие проблемы, одежда, погода,

где другая реклама, и «Время», и «Вести»…

«Ты в порядке? – спрошу я его осторожно, –

Ты сейчас не один? Ты в надёжном ли месте?»

Говорит, в ненадёжном.

Мне звонит человек с разговором, который

неуместен сейчас, как концерт для валторны

в чёрных стенах сгоревшего сельского клуба.

Мне звонит человек. У него ностальгия.

Пошутить? Пожалеть? Оборвать его грубо?

Мы не те. Мы другие.

Мне звонит человек – он парит под парами.

Всё, что он говорит, – совершенно не с нами.

У него в дачный вечер распахнуты створки.

Он сейчас атеист, а тогда был агностик.

Он мне машет рукой из разбитой «пятёрки»

где-то там, в девяностых.

Он один, он на даче и выпил, и звёзды

в небе кружат над ним, как большие стрекозы.

Говорит, что давно на меня не в обиде.

Он мне машет, и жалко уставшую руку.

Я ему улыбаюсь, но он не увидит:

я повесила трубку.

13 мая 2010

Такая глупая и большая,

несоразмерная, не по ГОСТу,

ну вдруг я просто тебе мешаю,

мешаю просто?

Тогда бы надо не делать шанег,

а сдохнуть дикой собакой динго.

Ну вдруг я просто тебе мешаю,

как гвоздь в ботинке?

Пишу стихи про воздушный шарик,

тебе не нужно, а ты не скажешь?

И значит – просто тебе мешаю,

как ложкой кашу?

А вдруг я просто тебе мешаю?

Ну, если так, то, пожалуй, мне бы

хотелось стать ледником Тянь-Шаня

и вмёрзнуть в небо.

18 июня 2010

Она звонила ему из ванной –

такой задумал её Создатель…

А он солдатик был оловянный –

из мирной жизни, но вот – солдатик.

Она звонила ему из ванной

в дурацком розовом полотенце.

А он солдатик был оловянный,

и он впустил её голос в сердце.

Она звонила ему из ванной,

и низкий голос звучал фаготом.

Она звала его не в нирвану,

она звала его выйти в город.

Беседа их получалась рваной.

Ах, в город вышли они бы уж бы!

Но он солдатик был оловянный

и знал всё время, что он на службе.

Она звала его не в нирвану –

она звала его выпить кофе,

но он солдатик был оловянный,

и он остался сидеть в окопе.

…Потом стояла она, курила

свои вишнёвые сигариллы…

А в это время, сорвав погоны,

он сам звонил ей по телефону.

Но телефоны в ответ молчали.

Он понимал, что смертельно ранен,

и гнал машину из дальней дали,

почти дороги не разбирая –

он гнал машину к её подъезду –

сквозь все кордоны его пустили.

Она стояла, смотрела в бездну –

в окно пустынной своей квартиры.

Он вспомнил сказки, он верил в фею,

почти молился: «Жива бы только!»