И вот мать стоит у часов, откинув голову и полузакрыв глаза. Пальцы ее скользят по стеклу циферблата. Потом нащупывают что–то сбоку, словно она ищет пружинку, какую–то тайную пружинку. А из спальни раздается свистящий шепот:

— Минутную стрелку! Сними мне минутную стрелку!

Минутная стрелка за стеклом часов. Минутная стрелка и часовая стрелка замерли между опешивших цифр. Недоступные и глубоко потрясенные.

«Чего она от нас хочет? Времени? Она требует времени?»

Рука матери соскользнула с часов. Стоя в расстегнутом белом халате, она уставилась на стрелки.

— Нет, не могу… Этого я не могу!

Она полуобернулась. Прислушалась к тому, что делается в спальне. Но оттуда не доносилось ни звука. Ни нового приказа, ни хотя бы отмены старого. И мама продолжала стоять в темноте перед застекленным циферблатом часов.

Завтрак дядюшки Белы.

Крючок сидел на верхушке дерева. Его острые, расцарапанные колени выступали из листвы и ветвей.

Под деревом за круглым столиком восседал дядюшка Бела.

Вот он поднял лицо от чашки. Говорит, обращаясь к кому–то в открытое окно:

— Хотел бы я знать, почему ты не завтракаешь в саду? Эльза, ты слышишь? Что ты там торчишь? Чего ты боишься? Воздуха? Знаешь, где мне особенно хотелось бы завтракать? (Сверху послышался подозрительный треск.) У воды, скажем, где–нибудь на берегу Дуная. Вот где мне хотелось бы завтракать. (Треск. Что–то сползает сверху. Летят обломки веток, сучьев. Кусочки коры.) Что ты на это скажешь? Слышишь, Эльза? Где–нибудь на берегу Дуная. Это было бы просто прекрасно! Ты пошла бы со мной завтракать на берег Дуная, Эльза?

Он заглянул в чашку. И замолчал. По большой реке плыл одинокий древесный ствол. Да, веточка в чае казалась стволом дерева, плывущим по большой реке. Попала вдруг в чай и поплыла. Старик обернулся назад.

С дерева тихонько сползало острое колено. Внезапно оно замерло. Казалось, прилипло к стволу дерева. А потом медленно, очень медленно поползло обратно. Еще виднелась полоска носка, болтающаяся сандалия. Затем все исчезло вверху в листве.

А древесный ствол в чае тем временем размок. Он казался грустным. Раскисшим. Отпустившим бороду. Бороду из темно–зеленого мха.

Дядюшка Бела взял чашку, встал.

Скатерть, тарелка были усыпаны обломками веток, оторванными листьями. В сало вросла трава.

Дядюшка Бела на все это не обратил внимания. Даже на женский голос из окна:

— Ты хочешь пойти к Дунаю?

Дядюшка Бела замер возле стола. Не спускал изумленного взгляда со своей чашки. Потом осторожно опустил в чай палец. Коснулся размокшей веточки. И тотчас отдернул палец.

— Эльза! — простонал он. — Эльза!

С чашкой в руках старик кинулся в дом.

За утренним завтраком

Арнольд разлагольствовал:

— Я сидел на главном месте. Рядом с Аги на главном месте всегда сидел я. Она просто не позволила бы никому другому сесть с ней рядом. Да, да, разумеется, ее отец и мать тоже сидели рядом. Я должен сказать, что я сам предупредил ее об этом. «Извини, Агика, но главное место все–таки принадлежит твоим родителям — папе и маме».

— Они сидели друг на друге? — откуда–то с высоты поинтересовалась Йолан Злюка–Пылюка.

— То есть как это друг на друге?

— Вы же сказали: на главном месте!

— Погодите–ка! Если я хочу быть абсолютно точным, на главном месте сидела Агика. Но на втором главном месте…

— Такого не бывает.

— Почему не бывает?

— Главное место всегда одно… Потому оно и главное!

— Но, ладно, одним словом… Ой! Вечно вы все запутаете, Йолан!

— Вас, милый Арнолька, запутать проще простого!

Росита ее перебила:

— Йолан, я прошу вас, вы же знаете, я не люблю, когда с ним так разговаривают.

— Ах, барышня, какие мы чувствительные! Ужасно чувствительные! — Презрительно фыркнув, Йолан Злюка–Пылюка вылетела в сад. — Погляжу, что делает мой друг Крючок.

— У них хорошие отношения? — спросил Арнольд.

— Никогда нельзя знать, с кем Йолан в хороших отношениях.

— Однако это не говорит в пользу мальчишки. Как его? Да, Крючка.

— Не знаю, Арнольд. Но вы, кажется, собирались что–то сказать?

— Пустяки, право, пустяки. Я только хотел сказать, что моя маленькая приятельница была ко мне очень привязана. Она меня так ценила! Главное место, да… Вы не возражаете, если мы все–таки будем называть его главным местом?

— Не возражаю.

— Главное место всегда предназначалось мне. Даже когда устраивали праздник. Именины или день рождения.

— Простите, Арнольд, я, право, не хочу придираться. Вы лучше всех знаете, как я от этого далека. Но что касается дня рождении… По–моему, именно от вас я слыхала рассказ об одном дне рождения.

— Ну, да! Это был не день рождения, а настоящая катастрофа. Самая настоящая катастрофа. После него, правда, пошли всякие объяснения. Впрочем, Петер Панцел через неделю после дня рождения явился к нам с громадной плиткой шоколада. Он прямо ввалился в дверь.

«Аги, — пробормотал он, заикаясь, — послушай, все это — глупое недоразумение. Поверь, я не смог прийти, потому что…»

«А разве я тебя спрашиваю?»

Петер Панцел прикусил язык.

Они стояли в передней. Входная дверь была распахнута настежь.

Аги поверх головы мальчика смотрела на лестницу, выходящую на ганг.

«Кто тебя звал? Тебя кто–нибудь звал?»

«Я просто думал…»

«А ты не думай просто! Вообще не думай!.. — Она обратилась ко мне: — Как ты считаешь, Арнольд Паскаль, впустить Петера Панцела?»

«Если уж он пришел…»

«Арнольд говорит, что если уж ты явился…» — рукой она сделала приглашающий жест.

«Спасибо, ты очень славная!»

«Вовсе я не очень славная, но, раз пришел, входи! Ты еще не забыл, где моя комната? А с Арнольдом ты здоровался? Я что–то не слышала».

«Добрый вечер, Арнольд!»

«Арнольд тебе кивнул. Довольствуйся этим».

Петер Панцел довольствовался моим кивком. В маленькой комнате он протянул Аги шоколад. Не отдал, а вручил.

«Если ты не сердишься…»

«Не сержусь. А Арнольду?»

«Арнольду?» — Вид у Петера Панцела был довольно глупый.

«Ему ты ничего не принес? О нем даже не вспомнил?»

«Не знаю…»

«Ах, не знаешь? Если бы Арнольд в передней сказал, что тебе лучше остаться за дверью или что–нибудь в этом роде, ты бы теперь… Счастье твое, что Арнольд выкурил свою послеобеденную сигару. После сигары он всегда добрей».

«Хорошо, что он успел выкурить свою сигару!»

«Значит, Арнольду ты ничего не принес?»

«Даже не знаю…»

«Но шоколадом я могу его угостить?»

«О, разумеется! Прошу, Арнольд, бери, пожалуйста!»

«С каких пор вы на «ты»?»

«Не помню…»

«Может, ты с ним и не переходил на «ты»? А?»

«Может быть… Вполне возможно».

Петер Панцел испуганно моргал, косясь на меня. А вдруг я накричу на него? Или вышвырну за дверь. Но он застал меня в хорошем расположении духа. Как сказала Аги, я уже выкурил свою послеобеденную сигару. Мы сидели у круглого стола. Петер Панцел, втянув шею, потирал колени.

«Что ты делаешь под столом? — прикрикнула на него Аги. — Арнольд никогда не чешет колени. И я просто не могу поверить, что вы на «ты». Ну, да ладно!»

Шоколад извлекли из серебряной бумаги. Он был густого коричневого цвета. Мы сидели вокруг стола и глядели на шоколад. А Петер Панцел с каким–то тупым ужасом, помаргивая, глазел на меня. Я бы мог его успокоить, сказав: «Дорогой старик! Меня не нужно угощать, если ты этого боишься. Большое спасибо, но от шоколада я отказываюсь. Я не воспользуюсь предложенным угощением».

Теперь Петер Панцел смотрел только на шоколад. Как будто его что–то удивило. Может, размеры плитки? Она была такая огромная.