Я смотрю на пригорюнившегося мишку и жалею, что нечем его угостить. И вдруг вспоминаю: в кармане платья — панта. С десяток груш я послала с мамой папе — может, ему понравятся, но и еще остались.

Осторожно протягиваю мишке грушу, и он берет ее мягкими губами и грызет с видимым удовольствием. А старый цыган, раскуривая длинную изогнутую трубку с блестящей крышкой, посматривает на меня и Катю вовсе не сердито, а даже ласково.

Потом мы с Катей усаживаемся неподалеку на бревна и смотрим, как медведь кусает себя за лапы, роется носом в шерсти: Катя говорит — ищет блох. А позже, съев все, что надавали ему мальчишки и девчонки, мишка укладывается спать. Старый цыган сидит, пыхтит трубкой и с сердитым нетерпением поглядывает в сторону лавки, куда ушла молодая цыганка.

Катя пытается увести меня домой, но я упрашиваю подождать: хочется узнать, куда цыгане пойдут потом, где их табор. Ведь было бы так здорово посмотреть! Я вспоминаю, как зимой Гиви читал мне Пушкина: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют, они сегодня над рекой в шатрах изодранных ночуют…» Алеко! Земфира! Ах, как жалко, что Гиви здесь нет, мы обязательно пошли бы вместе смотреть шатры и табор, цыганские пляски, послушали бы их песни!

Вскоре возвращается молодая цыганка со своими голыми ребятишками; и щеки и даже лбы у них выпачканы шоколадом — значит, я угадала. Цыган встает и что-то приказывает молодой, показывая на медвежонка: видно, велит отвести в табор. А сам, весело бренча в кармане деньгами, направляется к станции железной дороги — там есть буфет.

Осмелев, я подхожу к медвежонку; я все-таки побаиваюсь старого цыгана: лохматая черная борода и такие пронзительные глаза!

— А можно Мишу погладить? — спрашиваю цыганку.

Но цыганка отрицательно качает головой.

— Лучше не надо, девочка; вдруг оцарапает, укусит. Лучше я тебя поглажу. — Она нежно касается пальцами моей челки. — Ты на мою старшую дочку очень, очень похожа… Которая умерла…

Но тут с Катей происходит непонятное: со злым и испуганным лицом с силой оттаскивает меня за руку от цыганки и почти бегом направляется к дому.

— Дурной глаз! Я знаю: дурной глаз! — бормочет она, возмущенно оглядываясь. — Ишь выдумала: на дочку похожа… Ворона черная! Хоть бы цыганят своих помыла да причесала, лентяйка!

У дома нас догоняет Сандро. За плечом у него охотничье ружье, а к поясу привязаны две убитые птицы.

— Куропатки! Вот здорово! — смеется Катя, сразу забывая о цыганах. — Значит, завтра у нас будет вкусный-вкусный обед! Молодец, Сандро!

А на следующее утро происходит неожиданное…

Как и обычно, мы с Катей уходим в рощу, и я принимаюсь собирать землянику; условились: если наберу много, Катя сварит к приезду мамы и бабушки земляничное варенье — мама очень любит!

Часа через полтора Катя собирается домой: нужно ощипать куропаток, застреленных Сандро, пожарить их. И, уходя, наказывает мне:

— Смотри не убегай далеко, Ли! Устанешь — приходи, я тебя спать уложу, или у дедушки Автандила посиди. Но дальше вон той березы не ходи. Там козы пасутся; рогатые, бодливые есть, долго ли до беды…

— Не пойду, Катя, — обещаю я и усаживаюсь в траву, где красными бусинками рассыпаны крупные алые ягоды. — А ты скоро?

— Поставлю обед и приду!

Да, я совсем позабыла рассказать про черепаху. Каждый день беру ее с собой в рощу и выпускаю гулять, но она далеко не убегает, ей просто нравится сидеть в траве, перебирать ее лапками, грызть, греться на солнышке. И сегодня все идет по заведенному обычаю: она отдыхает, наслаждается в траве, а я собираю ягоды.

Сколько же на этой полянке земляники! Ведь я была здесь и вчера, и позавчера и, кажется, обобрала все спелые ягоды, а сейчас вон сколько появилось снова! Каждый день набираю здесь полную корзинку — вкусные, спелые, а черепаха почему-то равнодушна к ягодам: сколько ей ни предлагаю, предпочитает жевать простые листья, которые Катя называет подорожником.

Сегодня решаю собирать ягоды вместе со стебельками: сделаю земляничный букетик и поднесу дедушке Автандилу. Я и не замечаю, как захожу за запретную березу. Слишком уж много земляники, слишком соблазнительно краснеет она в зеленой траве! У меня уже набран порядочный пучок, когда я слышу, как под чьей-то ногой хрустит сухая ветка.

Поднимаю голову, уверенная, что увижу Катю, вот сейчас она примется ворчать и отчитывать меня: зачем далеко ушла. Но передо мной стоит не Катя, а…

…Я могла бы сама продолжать эту повесть, но будет, вероятно, интересней, если рассказ о случае из моего детства дальше поведет Гиви. Да-да, Гиви. Он ведь действительно стал писателем, и его записки или воспоминания — не знаю, как лучше назвать, — точнее и полнее расскажут о событиях, в которых я уже не принимала участия, но которые так близко касались моей судьбы. Спустя много лет Гиви Кахидзе со своей обычной грустной улыбкой подарит мне одну из своих последних книг, и вот что я там прочитаю…

Лиана! Какое красивое имя! Лиана — вьющееся тропическое растение, длинные зеленые стебли которого нежно и сильно обнимают стволы деревьев. Лиана — девочка, Лиана — девушка, с которой мы прожили под одной крышей самые счастливые годы — детство и юность… Сколько лет пролетело с тех пор! Мы давно повзрослели, и жизнь разметала нас по разным городам, но память о девочке с иссиня-черными глазами и трогательной челкой над ними живет во мне и будет жить, пока я сам жив. Лиана — подруга моих детских игр, первая слушательница моих сказок.

Теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, как много дала мне не только Лиана, но и вся ее семья.

У отца Лианы, Леона Георгиевича, да и у обеих ее бабушек, живших в том же доме, было множество книг, целая библиотека. Нам с Ли разрешалось копаться в манящем и бесценном книжном изобилии, перелистывая старые иллюстрированные журналы — «Ниву», «Родину», «Сердце России»; журнальные кипы громоздились на полках, на подоконниках, даже прямо на полу, между книжными шкафами.

Лиана больше всего любила сказки — и старые грузинские, и русские, и переводные: «Тысячу и одну ночь», братьев Гримм, Андерсена, Перро, да и я не оставался к ним равнодушным. Но меня больше привлекали стихи — их певучая словесная вязь всегда казалась чем-то колдовским, гипнотизировала, ложилась в память и в сердце; меня до сих пор охватывает странное, непередаваемое волнение, когда я слышу пушкинское: «…бродят кони их средь луга, по притоптанной траве, по кровавой мураве…» Или лермонтовское: «…другие ему изменили и продали шпагу свою…» Лермонтов и Пушкин, Жуковский и Тютчев, томики лучших поэтов Грузии — Руставели, Бараташвили, Галактиона Табидзе, Паоло Яшвили… Рядом с книжками этих поэтов стоял сборник стихов прадеда Лианы, Михаила Туманишвили, с которым дружил великий Николоз Бараташвили.

Бабушка Лианы, Мария Марковна, — мы называли ее Тата, — не раз с гордостью рассказывала, что, когда Пушкин приехал в Тифлис, в его честь в Ортачальских садах на берегу Куры был дан обед, и грузинские писатели и артисты исполняли для гостя национальные песни, слова одной из них, которая пленила Пушкина искренностью и душевностью, написал прадед Лианы, поэт Туманишвили…

Отец Лианы был юристом, но любил и блестяще знал литературу; мне думается, если бы он посвятил себя ей, стал бы известным литератором. Он мог читать наизусть — и читал великолепно — целые главы из «Евгения Онегина», из «Бахчисарайского фонтана», «Медного всадника» и «Руслана и Людмилы», читал он их и по-русски, и в лучших грузинских переводах. Леон Георгиевич гордился тем, что его дед первый перевел на грузинский язык «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказского пленника».

Еще тогда, в те далекие детские годы, я часто думал, что для подлинного искусства не существует национальных границ, что настоящая поэзия интернациональна. Лучшие поэты России любили Грузию. Пушкин и Лермонтов были высланы царем Николаем Первым в наш горный край в наказание за свободомыслие и с тайным желанием их гибели, но, чуткие сердцем к его красоте, к его честным, душевно распахнутым людям, они полюбили Грузию и ее народ, ее древний язык.