Погоня окончилась. Свежинский собрал свой отряд и сосчитал людей. Шестерых не хватало.

— Ну, мешкать нечего! — сказал удалой ротмистр. — С коней и осмотрите дорогу! Не найдете, и Бог с ними. Виноваты сами!

Уланы спешились. Ища своих, они без жалости добивали русских и торопливо обдирали их. Наконец, подобрав своих, они собрались и двинулись в обратный путь.

— Въезжать по одному! — приказал Свежинский. — И чтобы никто не болтал о сегодняшней ночи!

Между тем Антон скакал, покуда хватило конской силы. На его счастье, скоро показалась какая-то полуразвалившаяся мельница. Он подскакал к ней и стал колотить в дверь. Дверь отворилась почти тотчас, и на пороге показался высокий старик с бородой по пояс, одетый в пестрядинную рубаху; из-за его широкой спины выглядывало миловидное лицо девушки.

— Кто тут, чего надо? — грубо спросил старик, и Антон при свете луны увидел в его руке широкий топор.

— Пусти, дедушка! — просительно сказал он. — Если есть свободная горница, приюти раненого, а может, и мертвого. Ишь, ехали мы, а на нас поляки засаду устроили, князя зарубили!

Девушка вышла из-за спины старика. Бессильно висящее на шее лошади тело тронуло ее сердце.

— Дедушка, — робко сказала она, — у нас есть светелка.

— Есть-то есть, — ворчливо возразил старик, — да пускай тут всякого, так беды не оберешься. Вот говоришь ты, — обратился он к Антону, — поляки напали, а мало ли их тут шныряет? Может, вы нелюбы им, так и мою мельницу спалят.

— Али на тебе креста нет? — с горечью сказал Антон.

Старик смутился.

— Да иди, Бог уж с вами! Анюта, уведи коня, а я помогу ему тело-то снять.

Он сошел с крылечка и сильными руками поднял князя за плечи. Антон подхватил ноги. Свет луны упал на мертвенно-бледное лицо князя, и это лицо, полное торжественного покоя, поразило Анюту. Она вскрикнула, и на ее глазах показались слезы.

— Бедный, голубчик! — ласково сказала она, уводя коня в глубь мельницы через незаметную калитку.

Антон с мельником внес князя в мельницу; там они положили его в крошечной светелке, маленькое окно которой выходило на запруду. Старик зажег поставец и, поспешно раздев князя, осмотрел его рану.

— Жив будет! — улыбаясь, сказал он Антону.

А за несколько часов до стычки князя Теряева со Свежинским главный виновник всей кутерьмы уже находился в пути к Смоленску, увозя с собой Ольгу Огреневу.

Уйдя от Сапеги с полученными пакетами, он быстро направился к своей избе. Там он вывел в сени Пашку и, сжимая ей руки, сказал:

— Если ты любишь меня, согласись! Я награжу тебя, если ты поможешь мне. Рассуди сама, на кого я ее оставлю? На пьяных солдат или беспутных пахоликов? У меня же никого нет, на кого бы я мог надеяться.

Лицо Пашки потемнело, брови сдвинулись, но она победила себя и только спросила:

— Что ты сделать замыслил?

— Мы сейчас уедем отсюда к Смоленску. Там, подле Смоленска, мы найдем избу и спрячем там Ольгу. Я дам тебе четырех воинов, ты побереги мне ее неделю. Я вернусь и возьму ее. Тогда, если хочешь, уезжай назад, не хочешь — с нами останься! Ну, любая моя, ну скажи «да»!

Пашка усмехнулась.

— Хорошо, — сказала она. — Только помни: в последний раз. Сил моих нет больше!

— В последний, коханая! Так приготовь ее: я сейчас повозку достану! — И Ходзевич, поцеловав Пашку, быстро убежал к жиду Хайкелю за повозкой.

— В последний, — прошептала Пашка, — а там — иди на все четыре стороны! Любовью потешили, потом разлучнице служить заставили. Дура, дура! — Она заломила руки, но тотчас поборола волнение, отерла слезы и с веселой улыбкой вошла в горницу.

Ольга сидела у стола в своей унылой позе, подперев голову.

— Ну, княжна, — весело сказала Паша, — скорей вставай, одевай шугай[21], в путь-дороженьку сбирайся!

— Свобода? — вскакивая, вскрикнула Ольга, и ее бледное лицо слабо зарумянилось.

— Ну вот, выдумала тоже! На новые места поедем!

— Куда? Зачем?

— Эх, княжна моя милая, да нешто я знаю? Получен приказ от твоего милого.

— Не называй так злодея! — крикнула Ольга.

— Ну, от злодея, — согласилась Пашка. — Да, так вот, приказано им, и конец делу: ехать надо!

— Но куда? — Ольга опустилась на табурет и замерла: слез у нее уже не было. — Ах, зачем ты спрятала от меня кинжал? — заговорила она с тоской. — Лучше смерть, чем эти муки! Словно врага в неволе держать, чести лишить хотят.

— Не лишить, — хмуро сказала Пашка, — я же обещала тебе. Смотри, руки у меня сильные, задушу обидчика! — И она вытянула свои мускулистые руки и сверкнула глазами.

Лицо Ольги просветлело.

— Я верю тебе!

— Ну, а коли так, сбирайся поспешнее! Да что и брать-то с собой? Кажись, все твое на тебе.

Ольга кивнула головой. В это время стукнули в дверь.

— Сейчас! — отозвалась Пашка и вывела Ольгу.

На дворе у крыльца стоял крытый возок, запряженный бойкой тройкой. Тридцать всадников, вооруженных копьями, ружьями и саблями, толпились подле. У повозки стоял Ходзевич. При виде его Ольга гордо выпрямилась и встретила его гневным взором. Ходзевич смущенно поклонился ей. Пашка подхватила ее под руку, втолкнула в возок и вошла сама. Кожаные фартуки закрыли возок со всех сторон.

— Трогай! — крикнул Ходзевич.

Возок закачался, лошади дернули, и скоро он загремел по камням мощеного двора, а там выбрался на улицу и мягко покатился по грязной колее.

Между тем Ходзевич остановился на минуту, чтобы попрощаться со Свежинским. Они несколько раз целовались, расходились и снова бросались друг другу в объятия. Разбойники и живодеры, поляки были до сентиментальности чувствительны в дружбе и любви.

— Видел, как она взглянула на меня? Словно сжечь хотела! — сказал Ходзевич, а затем вырвался из объятий друга, вскочил на коня и пустился догонять возок.

Ольга сидела безмолвная, откинувшись к стенке возка. Пашка, хотя и горела ревнивой злобой к Ходзевичу, чувствовала жалость к этой беспомощной девушке и начала утешать ее.

— Слушай! — сказала она. — Твое горе — полгоря. Хочешь, расскажу тебе свою историю?

— Говори! — равнодушно сказала Ольга; но когда Пашка начала свой рассказ и Ольга вслушалась в него, ее сердце стало смягчаться, и она уже с затаенной любовью смотрела на лицо Пашки, как на лицо близкого ей человека.

А Пашка рассказывала одну из историй того времени, каких были тысячи.

— Хорошо мы жили под Царевом Займищем, деревня Турова, — говорила она. — Жених у меня был такой ли статный да красивый, Миколкой звали. И вот, как есть за Петровым днем, тому два года минет, девичник мы правили, песни пели. Вдруг слышим крики, топот, выстрелы, батюшки мои! Вбежал парень к нам, весь в крови. «Поляки, — говорит, — бегите, девушки!» Мы бросились в двери. А поляки шасть нам навстречу — усатые все, краснорожие, винищем от них так и пышет! Бросились они на нас и давай хватать кто кого. Я сильная… как рванулась, опрокинула одного, да бегом. Смотрю — ко мне Миколка бежит; я к нему. Вдруг грянул выстрел, Миколай-то мой взмахнул руками и упал на спину. Я к нему. Лежит он, глаза закатив, а изо рта у него кровь так и льется. Заголосила я на всю улицу. Глядь, на меня навалился кто-то. Тут я обеспамятовала и, что со мной произошло, сознать не могла. Очнулась я на сене; со мной рядом поляк спит, а крутом светло-светло: вся деревня наша, как стог сена, горит и поляки во все стороны шныряют. Чувствую я, пропала моя честь девичья! Зло меня взяло. Смотрю, у поляка кинжал на поясе. Выхватила я его, да ему в горло. Он захрипел, а я бегом. Только меня опять перехватили; взял меня к себе на коня один гусар и увез в Тушино. Там я и сгибла. «Э, — думаю, — одно пропадать!» И начала я пить да полякам мстить. В темные ночи, пьяных поляков лаская, не одного зарезала; а потом… — Пашка на миг замолчала, потом тряхнула головой и продолжала: — Спуталась раз с Яном, твоим мучителем. Лежит он, спит. Приготовилась я ему горло перервать, да и взглянула на него. А он спит, улыбается и во сне меня обнять хочет. Сердце мое перевернул… и полюбила я его… — тихо добавила она и, замолкнув, понурилась, но потом опять оживилась. — Везде я за ним ходила! Под Троицей с ним стояла, в Дмитрове, когда нас живьем взять хотели, рядом с ним отстреливалась, да в Калугу пришла. И вдруг… ты на дороге!