- Куда теперь думает пойти Алапага? - спросил Ассовум, обращаясь к жене.

- Дом мистера Бариля находится всего в полумиле отсюда. Стоит только перейти большую дорогу. Завтра в этом доме мистер Роусон хотел читать проповедь. Отчего Ассовум так упорно отказывается послушать божественные слова бледного человека? Проповедник говорит так хорошо, речь его сладка, как мед, и сердце его незлобиво и чисто, как ясное весеннее небо.

- Алапага, ты лучше сделаешь, если прекратишь… Тише! Что это за шум?

В кустах в это время произошло легкое движение, и из них вдруг показался рослый олень с красивыми развесистыми рогами, смотревший только вперед, очевидно, не подозревая о грозившей опасности. Ассовум при первых же звуках вскинул ружье и прицелился. Раздался выстрел, и олень, пораженный меткой пулей индейца, сделав последний скачок, повалился на землю.

- Вот это прекрасно! - обрадовался краснокожий, снова поспешно заряжая ружье. - У мистера Гарпера теперь недостаток дичи, а сам он слишком нездоров, чтобы охотиться. Алапага снесет дичины нашему белому другу.

- Разве Ассовум уже забыл, что Алапаге нужно отправиться на проповедь мистера Роусона? - спросила его жена, опечаленная возможностью пропустить богослужение.

- Прежде, - начал Ассовум, потупив взор. - Алапага во всем повиновалась Ассовуму, тогда она ни на что больше не обращала внимания. Когда-то было счастливое время, и Алапага, не зная Бога белых, молилась богу Ма-ниту, плела священный кампуш, умела умилостивить Маниту, и охота ее мужа была всегда удачной. Теперь то счастливое время миновало. Алапаги больше нет, а есть какая-то женщина - христианка, по имени Мери. А она еще носит те самые мокасины, в которых покинула свое племя, чтобы следовать за мужем в изгнание; ее еще закрывают те самые одежды, которые сорвал Ассовум с плеч начальника племени Сиу, чтобы прикрыть ими обнаженное тело жены; у нее надето еще на шее ожерелье из хвостов священных змей, и треск их чешуи должен бы напоминать ей ту землю, где ее родители дали ей жизнь. Но, увы! Ее уши закрыты, она ничего больше не слышит. Ее сердце не бьется, как прежде, это все происходит оттого, что она нынче ничего не чувствует.

- Ассовум, не сердись на меня, - с трепетом возразила Алапага. - Не забудь, что жизнь очень коротка и что самое счастливое, самое радостное будущее ожидает меня. Ты ведь не знаешь, мой дорогой супруг, до какой степени прекрасно и величественно небо по рассказам бледного человека. Неужели ты захочешь лишить меня той прекрасной жизни, которая ожидает меня? Ведь моя вера в эту святую блаженную жизнь нисколько не препятствует мне оказывать должный почет тебе, моему супругу и повелителю, зачем же ты хочешь лишить меня ее?

- Я, конечно, не буду мешать, - печально сказал Ассовум. - Пусть Алапага поклоняется Богу белых, если ей это более приятно!

- А разве ты окончательно отказываешься послушать того бледного человека? Ведь его устами говорит сам Бог!

Ассовум хотел было что-то возразить, но раздумал и только сказал:

- Алапага должна не только молиться, но и есть. Недалеко отсюда, на берегу реки, стоит заброшенная хижина. Мы снесем туда убитого мною оленя, и Алапага приготовит ужин. Там изгнанник вождь укроется с ней от дождя, ветра и ночных туманов, и утром Алапага будет недалеко от фермы, где бледнолицый проповедник обещал говорить ей о Боге белых.

- А что намерен делать Ассовум?

- Ассовум обещал больному другу отыскать его племянника и сдержит свое слово. Белые распускают теперь оскорбительные слухи про своего брата и делают это потому, что не слышат шума его шагов около себя. Обвиняемый в гнусных преступлениях - далеко отсюда. Лишь только он возвратится, его клеветники должны будут замолчать и даже не осмелятся смотреть ему в глаза!

- Но ведь этот человек виноват!

- О, я знаю, кто отравил этим ядом твою душу! Проповедник наговорил ей глупостей, и Алапага верит ему.

- Мистер Роусон действительно уверил Алапагу, что белый человек убил и ограбил своего брата.

- Бледнолицый нечестивец лжет! - со страшным гневом воскликнул Ассовум, лицо его искривилось от злобы и кровь прилила к вискам. - Говорю тебе еще раз, что это бледный человек врет и сам прекрасно знает это.

- Ассовум ненавидит бледного проповедника за то, что он отвратил Алапагу от веры отцов и склонил к вере белых, но он не должен напрасно позорить человека только за то, что тот думает иначе.

- Пусть будет так! - сдержал себя Ассовум, считая нужным прекратить нежелательный разговор. - Теперь пора, однако, подумать о пище и ночлеге. Уже поздно. Нужно поторопиться перенести дичь в заброшенную хижину. До наступления ночи начальник должен быть уже далеко от этих мест.

Сказав это, краснокожий принялся за разрезание оленьей туши на части для более удобной переноски ее. Оставив голову и шею на съедение волкам и коршунам, остальные части Ассовум продел на палку и поднял за один конец, положив его себе на плечо. Алапага взялась за другой, и супруги молча двинулись вперед, не обменявшись более ни словом. Четверть часа спустя они достигли назначенного места.

Незатейливое строение, к которому подошел теперь Ассовум с женой, было построено каким-то переселенцем. Ему пришлось покинуть жилище из опасения, что его хижину затопит первым порядочным наводнением, которые так часты в этой стране. Хижина была еще очень прочна. Ее стены и потолок были довольно хороши. Печь, хотя и без трубы, была также в порядке. Недостаток же дымоотводной трубы восполнялся обилием щелей и отверстий в стенах, так что свободно разгуливавший по помещению сквозняк мог прекрасно выдувать через них дым.

Ассовум, прибыв к хижине, поторопился перенести убитого оленя. Поправив сорванную ветром с петель дверь и еще раз внимательно осмотрев всю хижину, вождь сказал жене:

- Помещение еще очень хорошо. Пусть Алапага ждет здесь возвращения своего мужа! Когда она вернется с проповеди, то пусть снесет моему белому больному другу оленины. Ассовум вернется, вероятно, раньше, чем начнут петь птицы.

Краснокожий, сделав распоряжения, не промолвил более ни слова и так же молча направился к лесу, где и исчез в чаще деревьев. Проводив мужа, Алапага тотчас же принялась за работу. Срубив несколько гибких ветвей своим острым, красивым томагавком, висевшим у нее на поясе, она развесила на них куски оленины, потом индианка набрала в лесу сухих листьев и сучьев и развела огонь.

Когда образовались уголья, Алапага, нарезав мясо на тонкие ломти, стала их жарить.

Между тем погода становилась все хуже и хуже. Пошел мелкий дождь, завыл сильный ветер. Усевшись перед огнем и наблюдая за жарившимся на угольях мясом, Алапага запела священный псалом, которому научилась у своих белых друзей, не предполагая, что ее может кто-нибудь услышать.

Однако окрестности были вовсе не так безлюдны, как полагала Алапага. Пока индианка занималась своими хозяйственными делами в хижине, на дорогу из леса вышел молодой человек, внимательно осматривавшийся по сторонам. Он все время старался идти по колее, видимо, заботясь, чтобы не оставить на сырой почве дороги следов. По временам он даже опять сворачивал к лесу и шел по опавшим листьям, внимательно рассматривая, не оставляет ли он слишком заметных следов. Становилось холодно. Прозябший незнакомец потирал руки, хлопав себя по бедрам, но не мог согреться. В то же время он тревожно поглядывал в одну сторону, точно поджидая оттуда кого-то. Нетерпение его возрастало.

Наконец к нему подошел давно ожидаемый спутник, плотно завернувшийся в плащ. Старая шляпа с широкими полями была надвинута на самые глаза. Подойдя к ожидавшему его юноше, он дружески хлопнул того по плечу.

- Послушайте, Уэстон, - сказал он, - вам, по-видимому, чертовски холодно. Но отчего же вы не запаслись плащом, как я? Ведь я говорил вам, что это необходимо в дороге. Вот не послушались, теперь и мерзнете. Вы ничего не слыхали?

- Нет! - сердито отвечал тот. - Они, пожалуй, и сегодня не придут. Плохо же мне придется - без одеяла и огня провести ночь под открытым небом! Этак можно и издохнуть!