Катя же вдруг перестал понимать что бы то ни было.

Лиры у Ахматовой не было!!!

«Но Столыпин все равно умер, — напомнила память. — Стихи все равно прозвучали…»

Стихи озвучила Даша. Столыпин умер из-за какой-то Татьяны Лаппа и ее жениха.

— А кто такой Мака? Ваш возлюбленный? — спросила она.

— Только друг. Я никого не люблю, — Анна говорила скучливо, глядя прямо перед собой. — И мужа не любила… Мака — мой бывший сосед из 3 палаты. Он был у меня две недели назад…

«…две недели назад она вдруг написала начало поэмы… В тот день у нее был посетитель»

— Ему тоже снились странные сны. Или не сны… не помню… Про Понтия Пилата, который должен спасти Иисуса Христа, но не спасет его, потому что он трус.

Катя стремительно схватилась рукою за спинку стула — голова опять закружилась, закружилась так сильно, что ей показалось — она не устоит на ногах.

«Сумасшедший дом. Понтий Пилат. Что-то знакомое… Словно из книжки. И из нее же „…нет злых людей“. Но почему я не могу вспомнить ни названия, ни автора?

Неужели профессор прав, и у меня дежавю?

Но если у меня — дежавю… Значит, кто-то переписал историю!

И этот кто-то — не мы…»

— Вам нехорошо? — Анна покосилась на Катю иным — понимающе-сочувственным взглядом. — Так вы ко мне за этим пришли? Хотите к нам в клинику… Не бойтесь. Я тоже пришла сюда по доброй воле. У меня тоже кружится голова, как только… и даже сейчас, когда вы спросили про Лиру. Но я привыкла. — Она приложила подушечки пальцев к вискам. — Почти не замечаю.

«И почему я подумала: „Лира осталась у Ахматовой“ — как о чем-то несомненном? И когда я сказала, что Лира осталась у Ахматовой — Маша не возразила, просто отказалась отвечать. Выходит…

Лира была у Ахматовой!

В прошлой редакции Анна прославилась в 1912 год — именно тогда, когда в новой истории у нее начались дежавю. Много лет спустя она нашла лиру на Владимирской горке — выходит, именно оттуда она и исчезла. И не сама. Кто-то забрал ее. Забрал и не сказал нам… Точно так же, как Маша не сказала нам про Распутина!

Но зачем, для чего, для кого Маша забрала Лиру?»

Ответом на вопрос был новый мучительный приступ головокруженья, точно кто-то крутанул Катину голову, как колесо, с хрустом выворачивая шею.

— Послушайте… я дам вам совет. Больше мне предложить вам нечего, — прорвался сквозь круговерть блеклый голос Анны, — не пытайтесь вспомнить того, чего не помните, сыскать то, что утратили, — только хуже себе сделаете.

— Отчего же?..

— Изведете себя всю да и только.

— Спасибо за совет, только я…

Не придумав, как закончить фразу, Дображанская все же села на стул. Одна радость, мучения наступали и отступали одинаково быстро. Тошнота отпустила, приступ ушел. Взгляд зацепился за висящий напротив рисунок на белой стене — больше в безликой палате цепляться ему было и не за что — и, вглядевшись в нижний угол, увидел донельзя знакомую роспись.

— …только я пришла к вам не за этим, — медленно проговорила Катя, еще не зная, скорее чуя удачное решение. — Верно ли, что у вас был роман с Амадео Модильяни?

— Ну не то чтоб роман… — Анна не удивилась, не обрадовалась, не оскорбилась. Наверное, за пять долгих лет она успела рассказать профессору и это. — Когда я была в Париже, он рисовал меня… это он попросил, чтобы я повесила его рисунки в своей комнате… и я обещала ему. Он мне письма писал о своих чувствах, называл своим наваждением… а потом писать перестал. Погодите, так вы его знаете?.. Вы знаете Моди?

— Нет. Но мне кажется, он гениален. Собственно, по этой причине я и желала побеседовать с вами.

— Но я давно ничего не слыхала о нем. Мне казалось, что такой человек, как он, должен просиять, стать известным… Неужели он разделил мою печальную участь? Скажите, он стал знаменит?

— Покуда он никому неизвестен и очень бедствует. Но как-то мне в руки попала его картина, — задумчиво солгала Катерина. — Я жалею, что не приобрела полотно. Прямо из головы не идет… У вас есть ведь и другие его работы? — Катя даже не смотрела на Анну, только на рисунок.

Потому не увидела, как бледные щеки девушки стали пунцовыми, пустой взгляд — тесным от ярких, противоречивых чувств:

— Да… еще пятнадцать. Вы… хотите взглянуть?

— Я была бы признательна.

Помедлив, Анна встала с кровати, достала из шкафа тоненькую папку. И Катерина Михайловна так и не узнала, что ей — единственной довелось увидать 15 легендарных портретов ню, погибших, по утверждению Анны Ахматовой, в ее царскосельском доме в начале революции, а по мнению многих биографов, припрятанных самой поэтессой, дабы эти красноречивые свидетели не живописали миру историю ее истинных отношений с великим художником.

— Потрясающе… — Около минуты Катя не могла оторвать взгляд от обнаженной Ахматовой, лежащей, расставив ноги, в демонстративно вызывающей позе, представляющей резкий контраст с ее отрешенным, загадочным, мистическим лицом сфинкса.

— Он писал не с натуры, а у себя дома… брал из воображения, — сказала Анна, вызвав у Кати не слишком много доверия к собственным словам. — Я еще никому… даже профессору не показала.

— Жаль, что вы не согласитесь продать их мне… — Дображанская взволнованно перебирала рисунки.

— Нет, никогда!

— …тысяч за десять?

— Сколько?.. Рублей?!

— По десять за каждый. Подумайте, не спешите с отказом. Ну, а коли откажитесь, вы тем более должны мне помочь, — объявила Катя.

Решение было принято. И, как водилось у госпожи Дображанской, наиудачнейшее решение сложной психологическо-морально-этической проблемы выявилось невесть почему и самым выгодным.

— Я желала бы приобрести все его картины! — Катерина больше не лгала. — До единой! Понимаю, желание экстравагантное, в том и загвоздка… Меня предупредили, он гений вздорного нрава, может понять мой поступок как акт благотворительности и из упрямства не продать мне ничего. Если вы с ним так коротки, — взгляд Кати вернулся к ахматовской обнаженной натуре, — не могли бы ли вы оказать мне услугу и съездить к вашему другу в Париж?

— В Париж? К Моди?.. — два вопроса были как два удара кнутом по крупу лошади. Анна словно желала пришпорить Катин ответ.

— Ваш процент от продаж и средства, необходимые вам для поездки, мы оговорим отдельно. Там, в Париже, вы свяжетесь с моим представительством, он снабдит вас деньгами на покупку. Во всем остальном предоставляю вам полную свободу действий. А про лиру и любовь былую спросила, чтобы понять, насколько серьезны причины, вынудившие вас оказаться здесь… И вот что я вам скажу, моя милая, соглашайтесь, предложении выгодное, — только сейчас Катя посмотрела на Анну.

Перемена была неуловимой и одновременно разительной.

В чем тут было дело? В обещанных Катей деньгах, обещающих женщине столько волшебных возможностей, или в волшебном звучании слова «Париж»? В воспоминании о «не то чтоб романе» с мужчиной, называвшим ее своим наважденьем, видевшим ее обнаженно-прекрасной в своем воображении (или не только?)? В недосказанности истории Амадео и Анны, поманившей ее своим многоточием… или напротив — в чем-то никогда не рассказанном ею, но заставившем выполнить его просьбу, повесить работу ню в своей комнате… и не изменить ей до смерти?

Но перед Катей снова был живой человек — воспоминающий, волнующийся, сомневающийся.

Анна обвела взглядом белую комнату-клеть, в которой провела пять лет, — она колебалась:

— Уехать в Париж? К Моди… Ради него… чтобы помочь ему… Он бедствует, — речь Анны сделалась энергичной и быстрой, вопросы аж наступали на пятки друг другу. — Уехать вот так? Не попрощавшись ни с кем. Ни с Колей, ни с Булгаковым…

— Авиатором?

— Нет. Миша Булгаков. Мака — так звали моего соседа…

Две кажущиеся оборванными нити стремительно сплелись в тугой узел.

Жених некой Татьяны Лаппа стал косвенной причиной смерти Столыпина, и он же — его появление в жизни Анны две недели назад породило поэму. Его соседство в 1913 году породило стихи а-ля Изида.