Они гуляютъ и сладко облизываютъ губы.

— Ахъ… что за прелесть! — радостно восклицаетъ Нина.

Голубчики из алебастра! Они удивительно воздушны, нѣжны, какъ… сливочное мороженое! Лапки у нихъ, какъ из коралла. Носиками цѣлуются, нѣжные, снѣговые голубки!..

— Парочка восемь гривенъ. Чего-съ? Это обнакновенно-сѣрые, вѣрно-съ, за полтинникъ.

А эти… виницiанскiе, первые образцы скульптуръ! Въ городѣ три цѣлковыхъ отдадите!..

Часъ тому эти самые стоили полтинникъ! Но какъ же торговаться?.. При Нинѣ неудобно.

— Это же безу-мно дорого! — шепчетъ Нина. — Зачѣмъ вамъ?!.

— Но это же шедевръ… произведенiе искусства!.. — шепчетъ смущенно Өедя и видитъ съ грустью, что остается всего полтинникъ.

Онъ беретъ бережно голубковъ, отходитъ и говоритъ, волнуясь:

— Ниночка, это… на память о нашей… встрѣчѣ…

— Что за глу-пости… Өе-дя!.. — съ радрстной укоризной пробуетъ возражать Нина, грызя орѣшекъ и быстро облизывая губки. — Конечно, они красивы, но… какъ вамъ не стыдно!..

— Можно поставить на этажерочку, и… будетъ напоминать о нашей… «Вербѣ»!..

— Ну… мерси… — шепчетъ она, не понимая отъ голубковъ лица, — какiя у ней рѣсницы!.. — и на щекахъ ея появляется румянецъ. — Впрочемъ… это насъ ни къ чему не обязываетъ, надѣюсь?

— Ммм… я, вообще!.. — спохватываясь и ежась, не находитъ отвѣта Өедя, и сердце ему сжимаетъ. — Правда, они очень… стильные?

— То-есть, въ какомъ смыслѣ?..

— А ввотъ, съ животрепящими-то!..

— Мальчикъ, мальчикъ!..

Нина выбираетъ на щитѣ самую уморительную обезьянку, съ перышками-букетцемъ въ лапкѣ, и даетъ храбро гривенникъ вмѣсто четвертака.

— А это вамъ отъ меня! — прикалываетъ она Өедѣ обезьянку.

— Отъ васъ… лучше бы самый простой цвѣточекъ! — вздыхаетъ онъ.

— Вы недо-вольны?!..

Черезъ минутку она выбираетъ крупнѣйшую голубую розу и прикалываетъ Өедѣ къ сердцу.

— Я безмѣрно счастливъ!.. — говоритъ онъ восторженно.

Золотая стрѣла показываетъ половину 7-го. Вереница нарядныхъ экипажей великаго вербнаго катанья начинаетъ понемногу разрываться. Въ толпѣ свободнѣй, и видно лужи, какъ шлепаютъ. Но крики не слабѣютъ. Ревутъ из послѣднихъ силъ. Много силъ!

Отъ весенняго воздуха, отъ будоражущаго все тѣло вѣтра, отъ Праздника, уже глядящаго из-за стѣнъ, отъ безшабашнаго гомона, дрязнящаго молодое, какъ лязганье по тарелкѣ — птичку, отъ благовѣстовъ ко всенощной, отъ силы великаго народа…

— Ахъ, надо ко всенощной!.. — спохватилась Нина. — Вербу обѣщала мамѣ!..

— Ну… еще, немножко!.. Умоляю васъ!..

Стайки гимназистовъ кричатъ въ уши трещетками, «языками», выпаливаютъ бомбочками съ конфетти, тычутъ орущихъ свинокъ. Чаще летятъ шары. По всему небу таетъ клюковками и голубыми бусинками. Много прижалось ихъ въ складкахъ по куполамъ «Блаженнаго».

— А-а-а-а!!! На-ши!..

Встрѣча, гимназисты.

— «Ахъ, ты, Өедя… съѣлъ медвѣдя!»…

Негодяй Калгашкинъ, живорыбникъ, болванъ-верзила. Расходятся, обмѣниваясь колкостями. Нина ведетъ себя, прямо, непозволительно: вся изломалась, покатывается, какъ въ истерикѣ. Давится даже:

— Ойй… ха-ха-ха… «Өе…дя… съѣлъ ме… медвѣдя!..»

Какъ это некультурно!

— Глупая пошлость, а вы… рады?!.. — говоритъ рѣзко Өедя.

Она взглядываетъ на него сквозь слезы, розовая вся, хочетъ что-то сказать — и прыскаетъ, перегибаясь, чуть ли не до колѣнъ, роняя косы. Ужасно!.. Высокiй, плотный, въ бобровомъ воротникѣ, въ цилиндрѣ, сося сигару, прiостанавливается и смотритъ сверху на ея плечики и косы, на ея совсѣмъ дѣтскiй, туго оттянутый бѣлый проборчикъ на затылкѣ и позволяетъ себѣ сказать о совсѣмъ незнакомой приличной дѣвушкѣ:

— Ахъ, какая чудесная дѣвчушка!

Өедя вытягивается и кричитъ нахалу:

— Прошу без замѣчанiй!..

— Тот-то-то-то-то-то!.. — передразниваетъ его наглецъ, окидывая съ фуражки и до калошъ нагло развратнымъ взглядомъ, — сальный альфонсъ, конечно! — и повторяетъ настойчиво:

— Ми-люсенькая дѣвчу-рочка!..

Почмокиваетъ даже!

Өедя готовъ крикнуть ему — нахалъ! — но взлетаетъ передъ глазами клѣтка, и его оглушаетъ ревъ:

— Па-слѣднiй чижъ! па-слѣднiй чижъ!.. Ку-пите чижа-секлетаря!..

Замѣтно тише. Повсюду — благовѣстъ. Слабый багрянецъ на куполахъ, съ заката. Не отстаетъ сопливый, выклянчиваетъ купить послѣднiй коробокъ спицъ.

— Жлайте… Мсимъ-Го-рькова… па…слѣдняго продамъ?…

Пьяный, чуть на ногахъ, верзила въ загнутомъ фартукѣ, весь въ цвѣточкахъ, обезьянкахъ и бабочкахъ, съ «летучею колбасою» на картузѣ — султаномъ, разглядываетъ опустившагося на дно синяго «морского жителя» въ трубочкѣ, яростно нажимаетъ въ пленочку — и смаху расшибаетъ объ мостовую.

— Взять!.. — пальцемъ городовому приставъ.

— Ваше… благородiе!.. Да вѣдь… сдохъ вѣдь!..

Өедя съ Ниной уже въ Воскресенскихъ Воротахъ. Идутъ молча.

— Погодите… — трогаетъ за рукавъ Нина, беретъ свою розовую обезьянку и прикалываетъ на грудь Өедѣ.

— Храните ее, всегда! — шепчетъ она значительно.

Какой золотистый вечеръ! Какiя чудесныя «монашки», курятся рубиновыми головками и по-неземному пахнутъ! Какiя золотистыя яблочки плещутся въ новенькихъ, золотистыхъ шайкахъ! Дочего румяны и вкусны «грѣшники» на лоткѣ, и какое чудно-зеленое масло льется сонно струйкой въ сѣро-ноздристые ихъ нарѣзы!..

Обоимъ хочется «грѣшниковъ», — и не могутъ сказать объ этомъ. Хочется и яблочковъ моченыхъ. Вспоминаютъ оба кисловатую, сочную мякоть ихъ красныя зернышки въ сердечкѣ, которыя разгрызать так вкусно!

Въ остромъ, съ навозцемъ, воздухѣ — холодокъ. Мелкiя лужицы подергиваетъ морщинками. Под ногами шершавѣй стало: морозитъ въ вѣтрѣ.

— Ниночка… — говоритъ Өедя нѣжно, вздыхая необыкновенный, напитанный счастьемъ воздкхъ. — Хотите… моченыхъ яблоковъ?

— Н-нѣтъ… — кокетливо говоритъ она, встряхивая косами. — Знаете, лучше… пирожковъ съ яблоками!..

— Вѣрно! — радостно говоритъ онъ, тревожно щупая портмонэ. — Сейчасъ по Тверской, вначалѣ… Чуевъ будетъ!

Страшно хочется ѣсть обоимъ.

Почти бѣгутъ, сжимая другъ другу пальцы.

У Чуева не протолкаться. Столики заняты. Но можно стоя, гораздо интереснѣй. Стѣсняясь, обжигаясь, радостные, они глотаютъ пухлые пирожки, роняя яблочную кашицу себѣ на грудь, на плюшевую даму за столикомъ, на подбородки, обсасываютъ украдкой пальцы…

Идутъ, уже под-ручку, Александровскимъ садомъ, въ сумеркахъ. Присаживаются, болтаютъ. Много такихъ же, — и все одни. Надъ ними уже звѣзды. Поверху пробѣгаетъ вѣтромъ, свиститъ и шуршитъ вѣтвями. Звѣзды горятъ, мигаютъ. Синяя ночь, весенняя.

На Каменномъ Мосту черно народомъ: ледъ пошелъ! Стоятъ у чугунной рѣшетки, смотрятъ. Шипитъ бѣлая каша, пѣнится, претъ-идетъ. Онъ прижимаетъ ея руку, и у обоихъ кружится голова.

— Смотри..! Смотрите, ѣдемъ!.. Өедя!.. ѣдемъ!!.. — радостно вскрикиваетъ Нина, сжимая его руку.

Ѣдетъ и ѣдетъ мостъ, а рѣка недвижна. Ихъ уноситъ неслышно, плавно, а все — стоитъ! Навстрѣчу вѣтеръ, веселый, бойкiй, — только держи фуражку. Ѣдутъ, и все — на мѣстѣ.

Направо, впереди, — смутная, под мутно-золотымъ шлемомъ, громада Христа-Спасителя. Ѣдутъ, а онъ — на мѣстѣ! И онъ съ ними? И весь притихшiй народъ, и тихiе ооньки по берегу, и домики съ клѣточками-огоньками, и невидныя, гдѣ-то там, Воробьевы Горы, и позади — Кремль туманный, и вся Москва, — и звѣзды из дочерна-синемъ небѣ… Все подвигается тихо-плавно, — куда?..

Радостные, нѣмые, они отдаются вмѣстѣ этому дивному, уносящему ихъ теченiю.

Идутъ молча. Пора. На углу надо разстаться.

— Нина, вы у Успенья говѣете?..

— Да, конечно… А вы?..

— Я… Пожалуй, и я тоже!..

— У насъ скоро служатъ, батюшка старенькiй…

Рукъ все не выпускаютъ.

— Ахъ, итти… Скажу, что была… въ Казанскомъ Соборѣ? Только вотъ… голубки-то?..

— Подруга подарила!

Оба тянутся за руки, смѣются тихо.