Конечно, вороны могут прожить без архитектурных излишеств и лязга трамваев: несколько птиц зимовали в тихом месте возле избушки лесника на реке Чуне (Кольский полуостров). Теперь кое-где и в Заполярье есть чем закусить; сотни каркающих особ зимуют под Мурманском рядом со зверосовхозом. А вот английские вороны сплошь консервативны: кольцевание показало, что они не перемещаются далее 115 км. Да в этом и нет нужды — настоящей зимы в Англии днем с огнем не сыщешь.

К зиме теплоизолирующие свойства вороньего оперения улучшаются, но, чтобы не промерзнуть, птице приходится повышать уровень обмена веществ — попросту говоря, есть побольше. Это подтвердили эксперименты: у птицы, весящей 540 граммов (вороны весят от 460 до 690 граммов), летом стандартный метаболизм был 68,5 ккал, а зимой — 79 ккал в сутки.

Всемерно заботясь о хлебе насущном, вороны и зимой находят время для развлечений, когда над склонами южной экспозиции поднимаются вихри воздуха. Эти восходящие кольцевые вихри они обнаруживают в ветер и штиль, в мороз и при слабом снегопаде. Словно танцуя с распростертыми крыльями, вороны на одном или двух витках набирают, но 60—80 метров высоты, однако, не позволяя унести себя в облако. Птицы катаются на воздушном потоке, пока он не иссякнет или пока стаю не разгонит приближающийся самолет.

Перед сном вороны тоже любят баловаться в воздухе. Накувыркавшись и накаркавшись, стая тихо, почти незаметно, занимает свою всегдашнюю ночную позицию. Причем место ночлега сперва обследуют высланные вперед разведчики — нет ли подвоха?

Отходя ко сну, птицы специальными мышцами, идущими к очину (погруженному в кожу концу пера), взъерошивают платье, поднимают перья дыбом, чтобы было теплее. Под этими настоящими, или, как говорят специалисты, контурными, перьями прячутся тонюсенькие нитевидные перышки. В прошлом веке про нитки думали, будто это жалкие остатки некогда шикарного оперения. Шло время, и в тридцатых годах нашего века утвердилось мнение, будто нитевидные перья вовсе не остатки, а добавочная теплоизоляция. Но много ли могут дать чахлые перышки, разбросанные там и сям? Прошло еще двадцать лет, и орнитологи, наконец, посмотрели в корень: ниточки всегда растут близко-близко от контурного пера. Не помогают ли они держать платье в порядке? Не передают ли в сумку, из которой торчит контурное перо, раздражение, если перо смято строптивым соседом или вывернуто порывом ветра? Да, передают. И птица разглаживает перо клювом.

Но у ниток есть и более серьезное предназначение. Это выяснилось после исследования нитчатых перьев птиц 25 видов, в том числе и ворон. Предприняла такое исследование Т. Л. Бородулина. Теперь можно со спокойной совестью утверждать, что у вороны нитки растут на крыльях, бедрах, шее и груди. На шее каждое перо как бы обнимают две ниточки длиной в четверть главного пера; на вороньей груди нежные ниточки даже чуть длиннее, чем на шее, и тоже льнут к крепким перьям. Ситуация почти как в песне, где тонкая рябина хочет прислониться к могучему дубу.

Роговое вещество делает перо прочным, оно же не дает нервам проникнуть в стержень. Поэтому перо я бесчувственно. Вороне же не все равно, что творится с перьями. И рассказывают ей об этом переплетения нервов — чувствительные тельца Хербста, обосновавшиеся в коже. Но правильнее сказать так: тельца Хербста передают в центральную нервную систему сведения о положении перьев и давлении на них воздушных потоков. Сами же тельца получают сигналы от нитчатых перьев — те, словно рябинки, гнутся и перекручиваются вместе с дубами — крепкими перьями крыльев и хвоста. (Кстати, на вороньей спине и брюхе телец Хербста нет.)

А размышляли ли вы, что будет, если ворону ощипать? Ничего особенного, конечно, не будет — походит голой, а потом оденется. (Правда, нужно следить, чтобы она не простудилась.) Как же именно переодеваются вороны, пожалуй, лучше всех знает А. А. Войткевич — автор объемистого труда «Перо птицы».

Линька — сложная штука: сигналы к переодеванию идут и от нервной системы, и от гипофиза, и от желез внутренней секреции. Но главное — гормональный приказ: чтобы ворона поменяла платье, ее необязательно ощипывать, достаточно впрыснуть либо прогестерон, либо тиреоидин — препарат щитовидной железы.

Всюду думают, будто сперва вываливается старое перо и лишь потом начинает расти новое. Дело же обстоит как раз наоборот: пенек нового пера выталкивает старое. И толкает с такой силой, что не помогают даже зажимы, которыми пробовали удержать поизносившиеся старые перья на месте.

Войткевич много манипулировал со щитовидной железой и ее препаратами. Оказалось, что введение гормонов щитовидки не только поторапливает линьку, но еще и влияет на цвет перьев: от больших доз птица блекнет, а при малых — окрашивается ярче. Но все же и с помощью гормонов ворона не разоденется как попугай.

Вороне крепко досталось в сказках и баснях: и нахалка она, и воровка, и воображала. По большей части все правильно. Но иные упреки она терпит зря. Вот строфа И. А. Крылова:

Ворона важно раскачивается при ходьбе не от самодовольства. Ходить иначе она просто не может — ее пальцы сближены, а не растопырены, как у многих птиц.

Зато в другой басне Крылов наделил ворону мыслительными способностями, что до сих пор вызывает превеликое сомнение орнитологов.

А думать-то вроде бы и нечем: кора головного мозга у птиц неразвита. Поэтому и считали, будто у них дальше инстинкта дело пойти не может. «Однако такое предубеждение возникло в результате того, что данным анатомии придается слишком большое значение и слишком мало внимания уделяется поведению. Впрочем, существует совершенно противоположная тенденция: как считают теперь, птицы по сложности поведения уступают только некоторым млекопитающим» (Шовен Р. Поведение животных).

Анатомия всем застлала глаза, хотя поведение пернатых нам понять проще, чем поведение сверчка или крокодила: наш сенсорный аппарат сходен с птичьим. И мы, и птицы львиную долю информации об окружающем мире получаем с помощью зрения, а другие животные руководствуются главным образом обонянием, осязанием или слухом.

И все-таки вороньи уловки кого хочешь поставят в тупик. Например, некая ворона устраивала танцы на шариках нафталина, разбросанных по саду. Б. Гржимек писал про ручных ворон, научившихся без посторонней помощи зажигать спички. Горящую спичку они подносили под крылья и нежились в дыму и пламени. Перья во время процедуры почти не опалялись. Что это? Санитарно-гигиеническое мероприятие или какая-то наркомания?

Используя огонь, вороны не забывают и про другие силы природы, например гравитацию. Если не удается раздолбать клювом крепкую ракушку, они взмывают в небо и бросают раковину на камни или шоссе. Бывают проделки и похлеще — вороны использовали ташкентский аэродром в качестве щипцов для колки орехов. По утрам, когда в аэропорту относительное затишье, воронья стая бомбила бетонную полосу грецкими орехами, стянутыми в соседних садах. Надо же придумать такое!

Судя по всему, пернатые гении неплохо разбираются в механических свойствах грунта — отличают мягкий ил и песок от бетона и асфальта. А вот чайки не могут сообразить, что ракушку об песок не расшибешь. Н. Тинберген однажды терпеливо считал, как чайка 39 раз подряд бросала одну и ту же ракушку на едва покрытую водой отмель. Ну не бестолочь ли? Сколько труда — и все зря.

А что вы скажете по поводу вороньих бухгалтерских способностей? По поводу счета до пяти? Проверить это несложно, хотя птицы не перебирают пальцы, как на первых порах делают дети, а сразу считают в уме. Если на ворон устраивают облаву (они безошибочно распознают ружья и ни за что не подпускают на выстрел) и в укрытие войдет пять человек, стая не вернется, пока все охотники не потеряют терпение и не отправятся восвояси. Если же в укрытие залезают, скажем, девять человек, а выйдут шесть или семь, вороны-наблюдатели собьются со счета, решат, что все в порядке, и по их сигналу стая вернется к месту кормежки. Тут-то и грянут выстрелы.