— Я с тобой, Гена, водку пить не стану. Я инспектор МУРа, и пришел сюда по делу. Поэтому ты посиди десять минут тихо, чтобы мне не пришлось тебя отсюда выпроводить вообще.

— Как не будешь? Ты чё? Ты чё еще?

В это время очнулась Пачкалина, все это время неподвижно стоявшая у двери и, видимо, своим неспешным умом перемалывавшая мысль — зачем я сюда пришел? Она подошла к Гене и, почти взяв его на руки, вышвырнула в соседнюю комнату:

— Сиди, тебе говорят, сиди и не долдонь. Дай с человеком поговорить, с человеком, значит…

Из соседней комнатушки, отделенной только толстой плюшевой портьерой, доносился голос Гены:

— Ты чё? А? Ты чё? Если ты как человек?.. То и я могу с тобой выпить…

Пачкалина села за стол, тягуче-воркующе спросила:

— А может, гражданин Тихонов, покушаете чего? И выпить имеется. Вы же после работы — можно и разговеться маленько…

И голос у нее был хоть и тягучий, но не было в нем изнурительного занудства, а гудели низкие завлекающие ноты, и ни разу во всей фразе не сказала она своих любимых «как говорится-конечно-значит». Ворот трикотажного легкого платья расстегнулся почти на все пуговицы — нарочно или случайно, когда она волокла своего друга Гену, но сейчас-то уж наверняка она чувствовала своим могучим женским естеством, что я вижу в распахнутом вырезе ее грудь — белую, крепкую, круглую, как у статуи «Девушка с веслом» в парке культуры, но застегиваться не желала, бросив на прилавок жизни все свое богатство — уютную комнатенку, крепкую выпивку, вкусную закуску и аппетитную белую грудь.

Я вспомнил рассказ бабки Евдокии — «с моей броской внешностью и яркой красотой», и мне почему-то стало жалко Пачкалину, когда-то самую популярную в Кунцеве девицу по прозвищу Катька-Катафалк. Она стала разбирать на столе место, достала из серванта чистые тарелки и вилки, и, когда она нагибалась над столом, в вырезе ее платья светили две круглых мраморных луны. Она сновала по комнате проворно, легко, но каждый ее маршрут неизбежно проходил мимо моего стула, и она вроде бы случайно — теснота-то какая — задевала меня тугим бедром или мягким плечом, а накладывая закуску на тарелку, согнулась надо мной, и тяжелая тугая грудь ее легла мне где-то на шею, около затылка, и я слышал частые сильные удары ее глупого жадного сердца и тонко струящийся от нее горьковатый, чем-то приятный аромат зверя.

Я отодвинул от себя тарелку с закусками, взял кусок черного хлеба, густо намазал его горчицей, круто посолил и стал не спеша жевать. Потом, вспомнив про пиво, налил себе стакан и выпил его. Пачкалина уселась напротив и во все глаза смотрела на меня. В ее взгляде не было ни испуга, ни ожидания, а только искреннее удовольствие — настоящий мужик в дом вошел. И я с усмешкой подумал, что с таким выражением лица она кормила, наверное, Николая Сергеевича — сгинувшего года два назад друга, у которого всего было полно — и денег, и баб, и вещей, а вернее всего сказать, нахальства…

— Екатерина Федоровна, мне удалось кое-что узнать о похищенном мошенниками имуществе, — сказал я. — Во всяком случае, о предъявительских сберкнижках.

— Не может быть! — всплеснула руками Пачкалина. — Нашли?

— Пока нет.

— А чего же тогда узнали? — разочарованно протянула она.

— Я узнал, чьи это деньги, а это уже немало, — спокойно сказал я, морщась от паляще острой горчицы.

— Как это, значит, понимать — чьи? Как это — чьи? Мои, как говорится, мои, значит, конечно, деньги, мои…

— Нет, — покачал головой я. — Это не ваши деньги, это деньги Николая Сергеевича. И он вносил на предъявительские вклады, поэтому вы и не знали, в каких они сберкассах. Вот так-то.

— Это что ж такое вы говорите, это же, значит…

— Одну секунду, Екатерина Федоровна, — я взглянул на часы. — Сейчас начало десятого, значит, я отслужил сегодня тринадцать с лишним часов. Зарплату свою на сегодня я отработал выше маковки. Поэтому препираться с вами у меня сейчас нет ни сил, ни желания. Я вам в двух словах опишу ситуацию, а вы решайте — будет у нас разговор или я поеду спать. Значитца, ситуация такая: вас ограбили или знакомые Николая Сергеича, или кто-то из знакомых его дал подвод на вашу квартиру. На счет шубы и драгоценностей ничего конкретного обещать вам не могу, но сберкнижки — это единственная зацепка, которой мы их можем ухватить. Они обязательно попытаются каким-нибудь путем получить вклады. Вам это понятно?

— Понятно, конечно, понятно, — кивнула Пачкалина.

— Я уже дал распоряжение по всем сберкассам внимательнее присмотреться ко всем, кто будет истребовать вклады на такую сумму. Но эта сеть слишком велика. Нам нужно установить наблюдение именно за той сберкассой, куда явятся ваши мошенники. Это единственный путь для вас получить остальное, а для меня — задержать их. Они мне очень нужны, потому что натворили кое-что похуже вашего «разгона».

— А что же от меня-то требуется? — спросила Пачкалина.

— Подробнее рассказать мне о Николае Сергеиче. Он ведь сидит сейчас, а?

— Не знаю я никакого Николая Сергеича, — сказала медленно Пачкалина, и мне, несмотря на досаду, снова стало ее жалко: ее тусклый мозг должен был сейчас проанализировать массу всяких комбинаций, чтобы понять — правду говорит инспектор или это их обычные милицейские ловушки, направленные против нее и уважаемого Николая Сергеича. Интуицией человека, всегда живущего в напряженных отношениях с законом, она реагировала однозначно — отрицать лучше всего все. А думать ей было тяжело. Эх, если бы она могла думать грудью!

Я помолчал, выпил еще стакан пива и почувствовал, что с голодухи и усталости за весь этот треклятый бесконечный день стал пьянеть. Из соседней комнатушки вдруг раздался заливистый пронзительный храп — Гена не дождался конца нашего разговора.

— Послушайте, Пачкалина, мне это все надоело. Вам охота, чтобы я вам из рукава вынул и шубу, и кольца, и сберкнижки, а откуда это и что — ни мур-мур. Лучше всего, чтобы из средств Госстраха. Но даже там спрашивают: при каких обстоятельствах был нанесен ущерб?

— Что же мне делать-то? — испуганно спросила Пачкалина.

— Ничего. Я бы и так мог найти вашего Николая Сергеича.

— А как? — быстро подключилась Пачкалина, и я усмехнулся.

— Очень просто. Дал бы запрос по местам заключения в Москве: какой Николай Сергеич с такими-то приметами содержался в их учреждении в течение последних двух лет, показал фотографию вашим соседям и точно установил бы, кто был ваш приятель. Но у меня и так дел полны руки, чтобы еще этим себе голову морочить — ваши ценности вам нужнее. Так что, за сим разрешите откланяться. Если поймаем мошенников когда-либо, я вас извещу. Сможете им вчинить гражданский иск — лет за восемьдесят они, может быть, отработают вам должок…

Я встал. На лице Пачкалиной была мука — следовало думать, и не просто думать, а думать быстро и принимать какие-то решения. Ей ведь было невдомек, что независимо от того, скажет она что-либо мне о Николае Сергеиче или нет, я завтра же с утра стану его искать именно так, как уже рассказал ей. И устанавливать, не было ли связи между ним и Умаром Рамазановым, в доме которого произвели «разгон» те же аферисты.

— Подождите, — сказала Пачкалина. — Николай Сергеичу никакого вреда от этого не будет?

— Опять двадцать пять! Ну какой же может быть ему вред? Он ведь давно осужден, наверное?

Пачкалина тяжело задышала, у нее даже ноздри шевелились от принятого решения.

— Ладно, скажу. Обоимов — его фамилия. Николай Сергеич, значит. 23-го года рождения. Он был начальник цеха… этого, значит, …спортивного оборудования, ну, инвентаря, что ли… Семья у него, как говорится, семья. Но он с женой жить не хотел, конечно. Не хотел. Больная она по-женски. Жениться на мне обещал, очень, значит, замечательный мужчина он был, настоящий человек, представительный, с положением, значит, с положением…

Пачкалина заплакала. По-настоящему — негромко, сильно, и, видимо, ей не хотелось, чтобы я видел, как она плачет, и про распахнутое платье свое она забыла, и забыла про громко высвистывающего носом Гену с золотым перстнем и длинным серым ногтем на мизинце.