— Вот, — сказал он растерянно, протянув мне круглый предмет. Я взял его и увидел, что это сморщенная от времени пограничная фуражка с еще не потускневшим зеленым верхом. На обратной стороне ясно были различимы вышитые нитками две буквы: «И. К.».

Начальник вынул из-за пояса револьвер, недоверчиво понюхал ствол, глянул на Вольку:

— Из этого стреляла?

— Угу, — ответила она, не поднимая глаз.

Я ждал сердитых слов о том, что граница есть граница и это должны понимать все школьники, даже если они не состоят в ЮДП. Но вместо этого начальник медленно, как-то церемонно снял фуражку и сказал:

— Там он… лежит… бывший пограничник Иван Курылев… Его останки. — Начальник говорил прерывисто, словно задыхался после хорошего бега. — Видимо, он знал об этой пещере. Спрятался в ней и оставил в глубине у поворота последнюю свою гранату. Разогнул чеку, привязал к кольцу кусок проволоки. Если бы враги полезли за ним, ему достаточно было потянуть, чтобы чека выскочила. Так он и умер, держась за эту проволоку…

Стянув с головы фуражку, я мял ее в руке, со смешанным чувством страха и любопытства взглядывая на черное пятно ниши. И хотелось мне радоваться, что разрешилась наконец мучившая нас загадка, и плакать от жалости к Ивану. Словно он умер только теперь, при мне. И хотелось бежать куда-то, что-то делать, чтобы погасить обжигающую меня горечь и злость…

…А еще я люблю жизнь на заставе за неизменность распорядка. Что бы ни случилось, в свой час будет обед и политбеседа, общее построение и уборка территории. Будет и боевой расчет, когда каждому определяется место в его глазном деле — охране государственной границы.

Я чувствовал себя героем дня и в глубине души рассчитывал, что сегодня для меня будет сделано исключение. Но, как сказала бы моя бабушка, «Перед службой мы все равны, как перед богом». В боевом расчете и мне, как обычно, было уготовано место — идти на вышку старшим наряда. Вместе с Игорем Курылевым. Не знаю, чем руководствовался начальник, посылая нас вместе, но я сделал из этого свой вывод: значит, после всего случившегося надо побыть рядом с ним. Ведь человек — это уравнение с тысячей неизвестных, корень квадратный из неведомого числа. Бывает, год проживешь рядом, узнаешь о нем все, даже сколько раз на день сморкается, а случится непредвиденное, и выплеснется из темных глубин души способность необычайная, то ли возвышающая, то ли позорящая.

Не знаю, чего хотел начальник, но я, еще когда мы шли на вышку, начал прощупывать Игоря, заговорил о том, что всем нам не давало покоя, об открывшемся вдруг факте гибели Ивана. Было жутко, почти невозможно представить его безысходность: выйти из пещеры, значит, попасть в руки врага, остаться — наверняка умереть от ран, голода и жажды. Одни из наших ребят говорили, что они на месте Ивана обязательно попытались бы уйти в горы, другие, что поползли бы к поселку: были же там свои люди?! Третьи твердили о поговорке насчет того, что помирать, так с музыкой: поднять руки, а потом, как в кино, взорвать себя последней гранатой вместе с врагами… Объединяло нас одно — страстное желание задним числом найти для Ивана другой, как нам казалось, более достойный выход. И было в этом желании что-то от себя, от начитанной о войне самоуверенной молодости, не приемлющей безвыходных положений.

Игорь не принимал в этих дискуссиях никакого участия, был замкнут и печален. И теперь мне не удалось расшевелить его.

Тогда я переменил тему, заговорил о Вольке. Еще вчера, когда начальник заставы только вылез из пещеры, я подумал о недетской ее храбрости. Но оказалось, что она какого-то метра не дотянулась до человеческих останков. И всю дорогу, пока мы ехали обратно, жалась ко мне, дрожа как в ознобе от одной мысли, что могла увидеть их.

— Повезло девке, — сказал я Игорю. — Как пить дать, угробила бы себя этой гранатой. А может, и не только себя.

Игорь снова не отозвался, сопел за моей спиной на положенной дистанции и молчал. И я, совсем уж не зная, что еще говорить, подзадорил:

— А хорошо бы снова повстречать Таню с ребятами.

Теперь я оглянулся и остановился, поджидая его. Мы постояли, посмотрели в светлую морскую даль.

— Не наговорился? — угрюмо сказал Игорь.

— О Тане-то? Это такое дело, чем больше, тем лучше.

— Ты любишь ее?

— А как же! — с вызовом ответил я.

— Не-ет, — грустно сказал Игорь. — А она, кажется, любит.

Сначала меня обрадовали его слова (любой прибавляет а весе, когда слышит такое). А потом удивили.

— Тебе разве не все равно?

Он отвернулся и промолчал.

— Больно ты быстрый, — сказал я назидательно. — Не успел приехать, и нате вам…

— Не надо, — жалобно откликнулся Игорь. — Не надо на службе вести посторонние разговоры.

— Как это посторонние?!

Я чуть не сказал, что разговоры про Таню скоро, может, станут самыми актуальными во всем поселке, но удержался.

— Ладно, пошли.

Мы вскарабкались по знакомой тропе, задыхаясь от крутизны, выбрались к наблюдательному посту и рядом с нашими ребятами, которых собирались сменить, увидели прапорщика Сутеева, нашего несгибаемого старшину. Удивительней всего было то, что все время, пока мы получали боевую задачу да заряжали оружие, старшина, точно помню, был на заставе. Как он успел на пост раньше нас, оставалось загадкой.

— Это вы, товарищ прапорщик?! — удивленно спросил я.

— А это вы? — точно парировал он, поняв сразу все, что я имел и не имел в виду. — Вам полагалось быть не посту ровно десять минут назад.

Это была проверка, обычный контроль, строгость которого отчасти и обеспечивает особую дисциплинированность пограничных войск. Прежде я относился к таким проверкам как к должному, понимая, что нашему брату только дай волю — и армейскую дисциплину под себя приспособят. Но после всего случившегося в последние дни, когда, я думал, могу рассчитывать на особое к себе отношение, такая проверка меня обидела.

— А мы… переобувались, — смело сказал я, не задумываясь о последствиях.

Старшина как-то странно посмотрел на меня и произнес, четко и медленно выговаривая слова:

— Хорошо. О подробностях этого переобувания расскажете в канцелярии. А потом на комитете комсомола.

И я понял, что снова влип со своим языком. Слово, как говорится, не воробей, если уж вылетело, то любой может его поймать и выпотрошить как хочет. Словами-то мы кидаемся, как булыжниками, рассчитывая сразить собеседника и совсем забывая, что сами привязаны к этим булыжникам крепкими веревочками. Кинуть недолго. А если промахнешься? Тогда этот самый булыжник на веревочке, как сказала бы моя бабушка, вытянет раба божьего Константина на свежий воздух. Точно, как в известном фильме «Ну погоди!», когда злой волк попадает в аналогичную ситуацию.

— Извините, товарищ прапорщик, — сказал я, раскаиваясь, как мне казалось, совершенно искренне. — Замешкались по моей вине.

— Принимайте пост.

Пост принять недолго. Чего там принимать? Стереотруба да бинокли, да телефон, да силуэты самолетов в рамке, да четыре стороны света с синей морской далью, распахнувшейся на полгоризонта. Две минуты — и мы остались одни на вышке с Игорем Курылевым, да с ветром вольным, да со своими думами.

Солнце висело над морем, заливая синий простор ослепительным сиянием. Посредине этого сияния, как в луче прожектора, шел белый теплоход. Я знал, что он торопится изо всех сил, но скорость его, съеденная расстоянием, совсем была незаметной. Будто был он маленькой игрушкой, раз и навсегда приклеенной к серебристой бумаге. «Вот так и мы спешим со своими желаниями, — думалось мне — А взглянуть со стороны — все топчемся на месте. Жизнь огромна, как море, а мы, крохи, затерянные в ее просторах, плывем друг за дружкой, боимся отстать, затеряться в этом безбрежье».

«Хватит! — сказал я себе. — Пора за ум браться». В чем это должно было конкретно выражаться, я и сам толком не понимал, знал только, что надо серьезнее относиться к самому себе и к девушке Тане, и к этому молчальнику Курылеву, и ко всем товарищам, включая зануду Костю Кубышкина. И, конечно, к хитрому нашему старшине, хватит уж рассчитывать на его снисходительность…