Многих перебрал я в уме, перед многими мысленно покаялся. И, как это часто бывает, когда перестараешься, почувствовал облегчение, будто уж и не я виноват перед своими начальниками и товарищами, а вроде они передо мной. Знавал такой хитрый выворот за собой. Но я все-таки сумел не расхныкаться от жалости к себе, как не раз бывало, впился в мирные воды с таким вниманием, словно хотел разглядеть еще и то, что под водами.

Прошло много времени, не знаю уж сколько. Серебряное сияние на морской глади давно погасло, солнце зашло за гору, и зажглись редкие облака над потемневшим горизонтом. Тогда я заметил, что Игорь недоуменно косится на меня. Но не обернулся.

— Ты чего? — наконец не выдержал Игорь.

— Смотри себе. — Мне не хотелось разговаривать. Не только потому, что знал: старшина не бросает слов на ветер.

Но еще и тошно мне было от своей собственной болтливости. Первый раз в жизни тошно. Так дома однажды, не слушая увещеваний бабушки, ел да ел свое любимое сливовое варенье. И вдруг оно само собой опротивело мне. Объелся.

— Чего смотреть-то? — сказал Игорь. — Уж и не видно ничего.

Я позвонил дежурному, доложил, что возвращаемся, и мы, спустившись с вышки, пошли на заставу. Дорогой снова навалилась на меня обида. Ведь сколько хорошего сделал! Одна граната чего стоит. Растеряйся я хоть на миг, было бы ЧП на границе, какого во всем отряде не бывало. Конечно, понимал, что между гранатой и опозданием на пост нет никакой связи, но обида не проходила. И чтобы разом избавиться от нее, а заодно, может, от обещанного старшиной «собеседования», решил опередить события, сегодня же зайти к начальнику заставы. Спросить, почему, несмотря на все хорошее, такое ко мне недоверчивое отношение.

Сдав патроны и почистив оружие, я пошел в ленкомнату, где по телевизору показывали любимые мои мультфильмы. Но и мультфильмы не развлекли. Тогда я вышел во двор, забрался в пустующую в этот поздний и холодный час беседку у забора, откуда лучше всего было видно море. Но скоро продрог там без куртки и вернулся на заставу. Постоял в нерешительности у двери канцелярии и постучал.

— Разрешите обратиться по личному вопросу? — как полагается, доложился я начальнику заставы, сидевшему за столом, устланным белым разлинеенным листом расписания занятий.

— Серьезный вопрос? — спросил он, подняв глаза от бумаги.

— Очень серьезный.

Начальник вздохнул, как-то грустно посмотрел на меня и отложил ручку.

— Садись, коли так.

Но едва я открыл рот для длинной и страстной тирады, как вошел дежурный, доложил, что у ворот какая-то женщина спрашивает начальника. И он встал и вышел. И вернулся только минут через десять. Сказал, печально улыбнувшись, что это женщина из поселка, просит приструнить разбуянившегося мужа.

— Я ей про участкового милиционера, а она: «Дак он с ими вместях пьет». Один раз вмешался и, пожалуйста, — авторитет участкового подорвал…

Я понимал: какой ему собеседник? Да, видно, наболело, а пожаловаться некому, вот и начал рассказывать все это мне, пряча усталость за бодрыми интонациями голоса.

Еще не закончив фразы, начальник подтянул к себе толстую тетрадь с надписью на обложке «Книга пограничной службы», раскрыл и взял ручку.

— Чего молчишь? — спросил он, написав целый абзац.

— Так вы же пишете.

— Ты говори, говори. Кстати, как насчет сверхсрочной?

— Никак, товарищ капитан. Какой из меня сверхсрочник? Таким, как наш прапорщик, мне не стать…

— Каким «таким»?

— Строгим, требовательным…

— Вы можете стать таким, — уверенно сказал он. — У вас для этого есть главное качество: вы добрый.

— Добрый?

— Вот именно. Доброта и строгость — две стороны одной медали. Наш прапорщик потому и требовательный, что очень заботливый…

Его прервал телефон, тренькнувший на столе. Звонил кто-то из отряда, потому что начальник первым делом доложил, что на заставе без происшествий, а потом долго слушал и торопливо записывал какое-то очередное ЦУ.

Положив трубку, он посмотрел на меня вопросительно и удивленно, словно собирался спросить, чего это я тут расселся. И я начал объяснять причину моего визита к нему. Но тут вошел дежурный по заставе и принялся докладывать обстановку. Что ночью температура воздуха опустится до плюс семи градусов, а завтра днем поднимется до шестнадцати, что ветер будет северо-западный до трех баллов, что рыбаки, которые выходили в море, все вернулись, что ночью курсом на юго-запад пройдет итальянский теплоход. «Прима», что личный состав находится в классе на самоподготовке и что ужин готов, и повар приглашает к столу.

— Ну как, потерпишь до после ужина? — спросил начальник.

Но мне уже ничего не хотелось. Четко и ясно, чтобы не подумалось ничего плохого, я попросил разрешения не приходить после ужина, поскольку все старые вопросы уже прояснились, а новых не предвидится и, повернувшись, как можно старательнее, даже прищелкнув каблуками, шагнул за дверь.

«Идиот! — ругал я себя, по инерции все тем же строевым шагая по коридору. — Возвел свою изжогу до уровня мировых проблем, лезешь с нею к занятым людям. Подумаешь, обиделся! На себя обижайся. Свое дело получше делай, свое!..»

Я вышел на крыльцо, подставил лицо холодеющему ветру. Всходила луна, и морская даль, словно золотым шнурком, отрезалась от черного неба. По плацу, печатая шаг, ходил часовой. Как всегда, монотонно гудела на вышке вращающаяся антенна. И, как всегда в тихие вечера, доносился из поселка разноголосый гомон — всплески чьего-то смеха, крики парней, песни, лай собак, сонное мычание коров. Я стоял и слушал, как затихают эти звуки, гаснут, словно их, как свет в домах, выключают один за другим. И во мне тоже что-то все выключалось, спадала нервозность, липнувшая целый день, и я все больше желал только одного — спать.

Утром меня разбудил Игорь.

— Иди, тебя дед Семен спрашивает.

— Чего ему не спится? — спросил я, потягиваясь. Не только куда-то идти, но и вылезать из-под одеяла не хотелось.

Оно, родное, казалось, вовсе приросло ко мне, как вторая кожа.

— Ну! — изумился Игорь. — Скоро общий подъем. Ты знаешь, сколько проспал?

Это само по себе было поразительно. Чтобы наш всевидящий старшина просмотрел такой случай?! Обычно он точно знал, кому когда полагалось вставать. У него было особое чутье на всех праздно шатающихся или слишком заотдыхавшихся, и он быстро пристраивал таких к очередному своему хозяйственному делу, которых у него на заставе всегда было превеликое множество.

— А где старшина?

— Только что был во дворе.

— Странно, что не поднял.

— Так он сам не велел тебя будить.

От такой новости я даже привстал. Может, мне уже и отпускные выписали? Или к медали представили? За отличие в охране государственной границы… Но реальней было другое: старшина решил, что хозяйственные дела от меня не уйдут, и просто дал отоспаться после всего. Нервы даже у пограничников не железные. Вчерашний день тому пример: сорвался как салажонок первого месяца службы.

— Так ты идешь или нет? — рассердился Игорь.

— А чего деду надо? — Мне не хотелось вставать, и я, понимая, что не миновать неприятной процедуры подъема, все же тянул, рассчитывая сам не зная на что.

В дремотном застое спального помещения слышно было, как билась о стекло ожившая муха.

— Сам спросишь, — сказал Игорь. — Иди, он в беседке сидит. Со своим Волчонком.

— С Волчонком? — Это было уже интересно. Чего Вольке-то надо? Может, проняло ее наконец, извиняться пришла?

Как-никак, а страшновато мне было вспоминать гранату. Когда бежал к ней, ничего не чувствовал, а потом, как вспоминал, не знал, куда деваться от жути: рвани она на секунду раньше, и напоролся бы я с разбега на острые осколки.

Быстро одевшись, я сбегал к умывальнику, ополоснул лицо, погляделся в зеркало и уже без спешки вышел на высокое крыльцо заставы.

Дед и Волька встали, увидев меня. Такого я еще никогда не удостаивался, и мне приходилось выбирать: краснеть от неловкости или принимать церемонию с юмором.