Иногда, впрочемъ, здѣсь проводятъ ночи разгрузчики и, вообще, рабочiй людъ, кормящiйся отъ рѣки. Только зима съ морозами гонитъ ихъ въ ночлежки, трущобы и притоны.

Высокая фигура снова вынырнула изъ темноты, изъ-за края бунта, и спросила:

— Ты это, Миша?..

— Хоть и не Миша, а свой братъ, — сказалъ Дрожкинъ, отводя на всякiй случай назадъ свою желѣзную руку. — Пускай, чего сталъ!..

— Господи, никакъ Сократъ Иванычъ!.. ты?.. — сказалъ веселый голосъ.

— Постой… Степанъ, это ты? — обрадовался и Дрожкинъ. — Какъ это тебя занесло?..

— Загнали, Сократъ Иванычъ… такое дѣло вышло… А вы какъ?..

— А я самъ себя загналъ… Воздуху захотѣлъ…

Они прошли на корму баржи. Было темно, и только привыкшему къ темнотѣ глазу можно было замѣтить между кипами сѣна нѣсколько спящихъ мужчинъ.

— А ты ложись вотъ… къ сторонкѣ, — указалъ литейщикъ Сенѣ мѣстечко. — Вотъ и рогожка… и храпи себѣ.

Сеня прилегъ. Пахло сѣномъ, какъ на покосѣ, когда приходилось ночевать въ лугахъ. Такъ же плыли звѣзды, обдувалъ вѣтерокъ, пахло подсыхавшей травой. Кричалъ дергачъ за болотцемъ, и ему отзывался другой. Тутъ же прихрапывалъ усталый отецъ, а заря уже выплывала, ползли сѣрыя тѣни, розовыя стрѣлы выглядывали изъ-за лѣса, и… чикъ-чикъ… слышался звукъ косы.

Теперь и сѣно, и звѣзды, и вѣтеръ, — но сѣно не то, небо холодное, и не слышно ночныхъ голосовъ. Гудитъ паровозъ въ сторонѣ, ему отвѣчаетъ рожокъ. Глухо докатывается ворчанье засыпающаго города-гиганта, и монотонно-плавно бьется вода о бортъ баржи. Далеко „Хворовка“. Спитъ она теперь надъ болотиной, ни огонька не видно. Спятъ на кладбищѣ старыя кости дѣда Савелiя…

Сеня видитъ широкiя плечи Сократа Иваныча, рядомъ съ нимъ высокiй, тонкiй Степанычъ, дальше спятъ незнакомые люди. Сеня знаетъ, что это такiе же, какъ и онъ, тѣ, кому не нашлось мѣста подъ крышами, кто считаетъ небо принадлежащимъ всѣмъ и смѣло кладетъ голову подъ лучи звѣздъ, свое тѣло подъ порывы холоднаго вѣтра.

— Что за птицы?.. золоторотцы? — спрашиваетъ литейщикъ.

— А кто ё знаетъ… Такъ, люди… работали давеча…

— Такъ какъ же ты это… попалъ ты сюда?

— Бѣда… съ мастеромъ сшибся… съ Андрей Иванычемъ-то… Вторую отливку забраковалъ… къ вычету представилъ… Сами знаете его… Не человѣкъ, звѣрь! Я его и потрясъ маненько… за сердце взяло. Ну, разсчетъ да на всѣ заводы телеграмму, — не принимать…

— Та-акъ… дѣло твое дрянь, — возбужденно сказалъ литейщикъ.

Сеня спалъ крѣпко подъ своей рогожей. Ночь кончалась. Разсвѣтъ плылъ въ бѣломъ туманѣ.

— Эй!.. вставай!.. выходи, кто есть!.. — звучно раздалось на баржѣ.

Сеня проснулся, выглянулъ изъ-подъ рогожи и застылъ: въ десяти шагахъ стояли городовые и околоточный.

Это былъ такъ называемый „полицейскiй обходъ“, или облава, забирающая безпаспортныхъ.

Опомнившись, Сеня скользнулъ за кипы сѣна, пробѣжалъ въ самый край баржи и спрятался подъ кучу веревокъ, не сознавая и повинуясь страху.

Онъ слышалъ хриплые голоса, ругань, мягкiе удары, протесты, голосъ Сократа Иваныча, увѣрявшаго, что паспортъ у товарища и что онъ — Дрожкинъ.

— Бери, бери его… тамъ разберемъ! — командовалъ кто-то.

— Дрожкинъ я… всѣ меня знаютъ!..

Слышалась возня, крики, удары. Потомъ раздались шаги по доскамъ, голоса терялись въ туманѣ, кто-то свистѣлъ тревожной дробью.

Сеня дрожалъ отъ ужаса, боясь покинуть баржу. Онъ видѣлъ только край борта и туманъ. За рѣкой звонили къ ранней обѣднѣ. Тихо плескалась рѣка.

Сеня понялъ, что Сократа Иваныча, его опору, хорошаго человѣка, взяли въ полицiю. Надо бѣжать, какъ можно скорѣй бѣжать. Куда же?..

Искать Кирилла Семеныча?.. Но онъ боленъ… Идти къ студенту?..

Сразу стало легче на сердцѣ, когда Сеня вспомнилъ о студентѣ. Но вѣдь Сократа Иваныча должны отпустить, — онъ имѣетъ, конечно, паспортъ, наведутъ справки и отпустятъ. Навѣрное, отпустятъ, и онъ пойдетъ сегодня же на заводъ. Во всякомъ случаѣ, съ баржи лучше уйти.

Ничего не рѣшивъ, чувствуя страшный голодъ, такъ какъ наканунѣ пришлось съѣсть утромъ только ломоть чернаго хлѣба, Сеня вышелъ на берегъ. Холодный туманъ пронизывалъ насквозь. Навстрѣчу уже тянулись къ рѣкѣ подводы за сѣномъ, фыркали лошади, стучали по камнямъ колеса.

Городъ просыпался, глухо ворчалъ, начиналъ снова свою гремучую, полную сутолоки, труда и пестроты, жизнь. Только звонъ церковки за рѣкой — до-онъ… до-онъ, — звалъ къ тихому и безмятежному покою.

Глава ХIII. Утренняя молитва

Протяжно гудѣли гудки по фабрикамъ, высокiя трубы встрѣчали солнце клубами дыма. Еще магазины и лавки были закрыты, а кучки жавшихся отъ утренняго холода, плохо выспавшихся людей — покорно шли на зовъ неугомонныхъ гудковъ. Шли мужчины и женщины, шли подростки, шли пожилые люди разбитой походкой и тонули въ фабричныхъ дворахъ. Весь день будутъ работать они въ каменныхъ корпусахъ, не видя солнца; спустится ночь, — снова электричество зальетъ городъ, и гудки возвѣсттяъ, что можно идти спать и ждатъ утра. Свѣтлѣлъ день. Проворно шли дѣти съ сумочками. Сеня провожалъ ихъ завистливымъ взглядомъ.

Прошелъ часъ времени, какъ онъ бродилъ по незнакомымъ улицамъ и переулкамъ, чувствуя все усиливающiйся голодъ и жажду. У бассейна онъ напился подъ краномъ, вышелъ на какой-то бульваръ и сѣлъ отдохнуть.

Мимо него прошелъ полицейскiй и напомнилъ утреннее происшествiе на баркѣ. Разбираясь въ томъ, что случилось, Сеня пришелъ къ заключенiю, что литейщикъ пропалъ, что его не выпустятъ, а будутъ судить за драку съ полицiей. Бѣдный Сократъ иванычъ!.. „Выходъ на линiю“ не состоится. Въ такомъ случаѣ надо идти къ студенту, на… Бронную…

Два друга, покровительствовавшiе ему, пропали, можетъ быть, навсегда. Прощай, страшный городъ! Чего бы не стоило, надо добраться до деревни, хоть пѣшкомъ. Можно будетъ попросить у студента сколько-нибудь денегъ на хлѣбъ и тронуться в Путь, въ родную Тульскую губернiю.

Сколько народу идетъ мимо, и никому нѣтъ дѣла до него!

Запахло печенымъ хлѣбомъ, и Сеня остановился около булочной.

Десятки людей изъ тѣхъ, кого Сеня видѣлъ на «Хитровомъ рынкѣ», вереницей выходили, съ половинками бѣлаго хлѣба. Здѣсь происходила раздача такъ называемыхъ «саватеекъ».

Въ Москвѣ сохранился еще старинный обычай «утренней милости».

Многiе торговцы старой формацiи, при открытiи лавокъ, назначаютъ опредѣленный часъ и даже сумму «милостыни» для нищихъ и обитателей ночлежныхъ домовъ — золоторотцевъ. Одни раздаютъ «грошики», другiе прямо выдаютъ «уполномоченному» партiи всю сумму, предоставляя раздать, третьи отпускаютъ «натурой». Обыкновенно, въ булочныхъ ставится на прилавокъ корзина съ „саватейками“, и алчущiе, одинъ за другимъ, даже не выпрашивая, получаютъ паекъ вчерашняго хлѣба. Это освящено обычаемъ.

— Жарь, кончатъ сейчасъ, — сказалъ Сенѣ какой-то оборванецъ, засовывая за пазуху „саватейку“, и помчался въ слѣдующую булочную „стрѣлять“.

Первый разъ въ жизни приходилось получить подаянiе. Сеня было заколебался, но голодный желудокъ поборолъ стыдъ.

Онъ робко вошелъ въ булочную. На прилавкѣ стояла благодатная корзина.

— Не задерживай, — крикнулъ кто-то сзади, соблюдая чередъ. — Чего сталъ, пострѣлъ!

Упитанный молодецъ ткнулъ въ протянутую дрожащую руку пол-хлѣба, сосѣдъ далъ энергичный толчокъ въ спину, и Сеня, красный отъ волненiя, выскочилъ на улицу. Первый разъ въ жизни „стрѣлялъ“ онъ, какъ говорили въ ночлежныхъ домахъ.

— Покупай пару! — предложилъ ему свои „саватейки“ оборванецъ. — Э, чортъ, — „стрѣлять“ не умѣешь… Ты чего это лимонишься? — спросилъ онъ мягко, замѣтивъ смущенiе Сени. — Въ первой что-ли?… Ничего ты не смыслишь… Долго не жралъ, что ли? — добавилъ онъ, видя, какъ Сеня глоталъ „саватейку“. — Ловко… Ну, я тебя научу. Возлѣ „Хитровки“ часовенка есть… Угрѣшскаго монастыря, — такъ тамъ старичекъ обѣдами кормитъ… А то въ Таганкѣ есть… во всю натрескаешься…