— Господа! — взволнованно сказалъ онъ. — Сейчасъ я испыталъ величайшее удовольствiе. Въ моемъ скромномъ лицѣ наука получила оцѣнку… привѣтъ отъ простого человѣка, человѣка съ трудовыми руками… Это — знаменательный фактъ. Это — залогъ будущаго слiянiя науки и труда, знанiя и жизни.
Произошелъ фуроръ: аплодировали, студенты вскакивали на стулья, дамы махали платками. Кириллъ Семенычъ былъ сконфуженъ.
Въ дверяхъ аудиторiи встрѣтилъ Сеня Кирилла Семеныча и Сократа Иваныча.
Шли молча. Фонари не горѣли. Теплая ночь купалась въ лунномъ свѣтѣ.
Весна, даже въ городѣ, опьянела ароматнымъ тепломъ. Проходили въ переулку мимо уцѣлѣвшаго еще барскаго сада. Кисти черемухи, облитыя луннымъ свѣтомъ, глядѣли изъ-за рѣшетки.
— На Волгѣ теперь хорошо, въ лугахъ… — сказалъ, глубоко вздохнувъ, литейщикъ.
— Хорошо, — вздохнулъ и Кириллъ Семенычъ. — Соловьи поютъ… вишенье цвѣтетъ по садамъ… э-эхъ… жи-изнь!..
— А завтра свои соловьи… литейные… Такъ и сдохнешь на камняхъ проклятыхъ… Тьфу ты, окаянный… ногу зашибъ…
— А ты не отчаивайся… тону-то на себя не напускай…
На перекресткѣ простились. Одинъ возвращался Сеня. Ночь глядѣла на него, ароматная ночь въ небѣ, душная въ городѣ. Но онъ не видалъ этой ночи. Его захватило то, что онъ только что видѣлъ, слышалъ и переживалъ въ ярко освѣщенной, шумной аудиторiи. Прекрасное открылось передъ нимъ, звало, закрывало всю пережитую, такую тяжелую и скучную, полосу жизни. И кто же принесъ это прекрасное? Та одушевленная, наполнявшая аудиторiю толпа, съ которой онъ чувствовалъ свою связь, тотъ необыкновенный человѣкъ, которому онъ служитъ.
Въ эти минуты онъ безсознательно чувствовалъ, какъ хорошо жить; въ эту ночь онъ уснулъ счастливымъ, какъ никогда.
Глава ХХ. Въ имѣнiи
Во второй половинѣ мая профессоръ переѣхалъ въ имѣнiе, и для Сени потекли полные глубокаго интереса дни.
Имѣнiе было не велико, десятинъ сто, скорѣе даже не имѣнiе, а практическая, хорошо оборудованная сельско-хозяйственная станцiя съ такъ называемыми „опытными полями“.
Надъ рѣчкой стоялъ двухъэтажный домъ съ стеклянной оранжереей на югъ, съ большой, тоже съ стеклянной, терассой на сѣверо-западъ, цвѣтникомъ, гдѣ росли цвѣты, замѣчательные какими-либо особыми свойствами. Это были все искусственно выведенныя формы, а рядомъ съ ними стояли ихъ скромные родичи, съ мелкими цвѣточками. Здѣсь можно было наглядно убѣдиться въ силѣ человѣческаго ума, совершенствовавшаго самую природу. Влѣво отъ цвѣтника по уклону тянулся ягодный садъ съ особо доходными сортами ягодъ, выведенными, главнымъ образомъ, для мѣстнаго населенiя, занимавшагося садоводствомъ, за нимъ тянулся плодовый садъ и вишневникъ. Изъ близъ расположеннаго питомника крестьяне могли получать деревца безплатно. Расположенный позади дома огородъ выращивалъ удивлявшiя своей величиной и достоинствами овощи.
Огородъ этотъ имѣлъ чисто показательный характеръ, и здѣсь часто толпились крестьяне-любители, наблюдая за постановкой дѣла. Здѣсь производились опыты съ искусственнымъ удобренiемъ и примѣненiемъ электричества для увеличенiя урожая корнеплодовъ. Десятинъ десять занимали травяные посѣвы, столько же яровое и озимое поля. На тридцать десятинъ тянулся молодой березнякъ-посадка. Остальное пространство занимало болото, къ осушкѣ котораго профессоръ собирался приступить этимъ лѣтомъ.
Въ это небольшое имѣнiе прiѣзжали изъ разныхъ мѣстъ хозяева и любители, ученые и практики, представители земствъ и уполномоченные отъ крестьянъ. Имѣнiе высылало образцы семянъ, травъ и злаковъ, и влiяло на всю округу.
Цѣлый сказочный мiръ открылся здѣсь передъ Сеней. На поляхъ, лугахъ, всюду онъ видѣлъ теперь, чего могъ добиться человѣческiй умъ.
Вспоминались кочковатые ржавые луга „Хворовки“, тощiе хлѣба, жалкiй огородишко, обнесенный плетнемъ. А здѣсь! Хлѣба волновались густой, зеленой щеткой; травы уже въ началѣ iюня просили косы; овсы горѣли изумрудомъ на солнцѣ, показывая плотныя головки сережекъ. Куда ни глянешь, вездѣ изъ земли били сила, богатство, жизнь. Здѣсь Сеня, казалось, видѣлъ солнечный лучъ, пожиравшiйся зеленымъ царствомъ растенiй. Скоро лучъ этотъ засверкаетъ въ блескѣ косы, задышитъ въ ароматѣ подсыхающихъ травъ, золотомъ загорится въ живой волнѣ спѣлыхъ зеренъ ржи и овса, въ ароматныхъ пучкахъ святой гречихи, въ румянцѣ яблокъ и сливъ.
Съ ранняго утра проводилъ Сеня весь день на прiятной работѣ. Въ началѣ iюня сдѣланъ былъ сборъ картофеля особаго сорта, и очевидцы-крестьяне дивились чуду: картофель далъ урожай небывалый; но удивленiе возросло, когда профессоръ на томъ же полѣ посадилъ старые клубни, заявивъ, что въ августѣ будетъ снять новый сборъ. Да, здѣсь совершались чудеса.
Сеня убѣждался наглядно, что могла сдѣлать наука. Дѣдъ Савелiй училъ его любить землю и солнце, заставлялъ видѣть въ землѣ существо, которое живетъ, производитъ, болѣетъ. Теперь это существо оказалось послушнымъ волѣ одного человѣка. Профессоръ ходилъ всюду съ карандашомъ и тетрадкой, и въ этой тетрадкѣ стояли цифры и знаки. Все, что получалось съ земли, тщательно измѣрялось на мѣру и вѣсъ; все, что останавливало сосредоточенный глазъ профессора, заносилось въ тетрадку.
На высокой метеорологической станцiи производились точныя наблюденiя: записывалась температура и влажность воздуха, направленiе и сила вѣтра, давлнiе атмосферы. И все это ставилось въ связь съ ростомъ растенiй и урожаемъ.
Какимъ жалкимъ казался теперь Сенѣ дѣдъ Савелiй съ своимъ откосомъ, какимъ несчастнымъ казалось „хозяйство“ родной деревни!
Подъ лучами живительнаго солнца, въ чистомъ воздухѣ, наполненномъ медомъ луговъ, чувствовалъ онъ приливъ силъ, неукротимую жажду труда.
— Ну, какъ? Лучше города? — спрашивалъ профессоръ и хлопалъ по плечу.
Въ эти минуты Сеня вспоминалъ Кирилла Семеныча, литейщика и отца.
Они по-прежнему въ стукѣ машинъ, въ душныхъ стѣнахъ фабрики и завода, въ пламени, тучахъ искръ и грохотѣ металла. А здѣсь!.. Здѣсь онъ лицомъ къ лицу съ породившей его природой. Могучая, распаленная солнцемъ, лежала передъ нимъ мать-земля, глядѣла большими очами луговъ, дышала миллiонами ароматовъ, шептала пѣсни Веселаго лѣса, играла таинственнымъ эхомъ. Она звала его къ себѣ, своего сына, вскормленнаго мякиннымъ хлѣбомъ, убаюканнаго печальной пѣснью. А солнце!.. А бѣгущая подъ горкой рѣка, заросшая тростникомъ и осокой!.. А зори, плывущiя въ предразсвѣтномъ туманѣ!.. А грозы, эти могучiя грозы, когда молнiи рѣжутъ стрѣлами, а дальнiй громъ перекатывается изъ лѣсу въ луга, какъ веселый смѣхъ разыгравшейся природы!..
Машинами срѣзали клеверъ, и скошенный лугъ протянулся красивымъ ковромъ. Гигантскiя копны остались на немъ сторожами.
Кончалась уборка хлѣбовъ, а на крестьянскихъ поляхъ еще оставались несжатыя полоски.
Какъ-то въ концiѣ iюля, вечромъ, профессоръ сидѣлъ въ кабинетѣ и читалъ газету. Сеня стоялъ на крылечкѣ террасы. Пахло дождемъ, въ воздухѣ носился густой ароматъ цвѣтника. Взгрустнулось что-то…
Вспомнились мать и отецъ, отъ которыхъ не было писемъ, Кириллъ Семенычъ, студенты… Гдѣ они теперь?.. Можетъ быть, вернулись…
На террасу вышелъ профессоръ съ газетой и сѣлъ въ кресло.
— Я не мѣшаю вамъ, Василiй Васильичъ?
— А… ты это… ничего, сиди…
Далеко-далеко мигнуло небо. Сильно трещали iюльскiе кузнецы. Глухо проворчалъ громъ.
— Помнишь студента Смирнова, Сергѣя Васильича?..
— Помню… Они теперь въ Москвѣ?
— Онъ… — профессоръ остановился. — Онъ померъ…
— Какъ… померъ?.. — вскрикнулъ Сеня.
— Онъ заразился тифомъ на работѣ въ деревнѣ…
Профессоръ поднялся и прошелъ въ цвѣтникъ. Тамъ онъ подошелъ къ рѣшеткѣ и, облокотившись, сталъ смотрѣть на рѣку и заснувшую подъ горой деревушку. Все чаще и ярче мигало небо, назойливѣе трещали кузнечики. А Сеня, потрясенный, сидѣлъ на ступенькахъ террасы. Тяжкая грусть, можетъ быть, первое ясно сознанное горе давило сердце. И эта страшная тишина подъ грозой, это черное небо, мигающее невидимыми очами, эти безтолковыя кузнецы, отпѣвающiе уходящее лѣто, — еще сильнѣе давили сердце… Семеновъ!.. Его нѣтъ теперь… Комнатка на четвертомъ этажѣ, восторженныя рѣчи, пѣсни, споры… Онъ подалъ ему руку, спасъ его, ободрялъ, устроилъ его сюда, открылъ передъ нимъ новый мiръ… И теперь ничего этого нѣтъ… Онъ не увидитъ его никогда больше..