— Нет, бара у него не было! — воскликнул Эбб, задетый тем, что его оппонент оказался прав в существенном вопросе. — Но у Наполеона был винный погреб, и англичане постоянно следили, чтобы он пополнялся, в надежде на то, что император пристрастится к бутылке и избавит их от всех забот!

— Вы правы, милейший Эбб, — с иронией сказал банкир. — Лорд Розбери пишет об этом в своей книге и как будто немного стыдится за своих земляков, хотя совершенно зря!

— Что? Почему это зря?

— Потому что спившийся Наполеон уже не годился бы для роли прикованного Прометея. И опасная легенда была бы задушена в зародыше!

— Господа! — воззвал спокойный голос. — Господа!

Англичанин едва не задохнулся от смеха.

— Вот уж не думал, что в наши дни еще существуют подобные идеалисты! — простонал он. — Вы готовы вступить в кулачную схватку из-за Бони! Бабушка придет в восторг! Она живет только Наполеоном! Французская Республика ей омерзительна. Новые времена — омерзительны. Иногда она напоминает мне матушку Наполеона — престарелую мадам Летицию… Жаль только, что она не может общаться с тенями того времени, вместо того чтобы томиться в компании живых!

— Что вы такое говорите! — упрекнул Мартина Эбб. — Вы что, желаете смерти своей бабушки?

Англичанин состроил многозначительную гримасу, которую можно было истолковать по-разному.

— Уверяю вас, бабушка — самая симпатичная особа из всех живущих под этой крышей. Если бы не она… впрочем, сами увидите!

И он, блеснув глазами, обратился к банкиру:

— Господин Трепка, вы так хорошо знаете дом, не угодно ли вам будет показать вашим друзьям путь в гостиную?

— Охотно, — сказал датский член детективного клуба уверенным тоном, который не мог не произвести впечатления. — Мне это доставит большое удовольствие, если внутри дом — такая же точная копия Лонгвуда, как и снаружи! Позвольте мне попросить вас пройти сюда, господин Эбб. Теперь нам нужно подняться на несколько ступеней. Справа и слева от нас расположены два небольших зимних сада. На Святой Елене сад с правой стороны назывался «Сад Маршана» в честь камердинера императора, единственного человека, которому он доверял до конца своих дней, так, по крайней мере, утверждают! Сад слева назывался «Сад Али» в честь Али, который носил титул императорского мамелюка, хотя на самом деле был чистокровным французом по фамилии Сен-Дени! Если пойдем прямо, мы увидим приемную, или «parloir», как ее называли на языке того времени, — здесь гости могли развлекаться в ожидании аудиенции. За приемной расположена большая гостиная, где медленно умирал император. Но прежде чем мы откроем ведущую туда дверь, я хочу сказать, что из гостиной мы попадаем в столовую. За ней дом расширяется, и по всей его ширине располагаются четыре комнаты. В левой во времена императора находилась библиотека, он был неутомимым книгочеем; даже когда он направлялся в Ватерлоо, за ним везли библиотеку из семисот томов. Справа — две маленькие туалетные комнаты, предназначенные для императора, за ними небольшая ванная… Если внутреннее расположение комнат так же повторяет оригинал, как повторяет его внешний вид дома, я дал вам довольно точное описание топографии виллы. Вы согласны со мной, мистер Ванлоо?

Англичанин смотрел на банкира почти со страхом.

— Вы лучший гид из всех, кого я когда-нибудь встречал, — пробормотал он. — Самый лучший… — Он похлопал Эбба по спине: — Остерегайтесь спорить с таким человеком, дорогой поэт! И остерегайтесь заключать с ним пари!

— Пожалуй, — проворчал Эбб. — Но если факты верны, это еще не доказывает, что справедливы теоретические выводы! Часы, которые стоят, два раза в сутки показывают верное время. Однако из этого не следует, что на них можно полагаться.

— Господа! — раздался увещевающий голос. — Господа! Не забудьте, что мы гости на вилле Лонгвуд!

— И таких желанных гостей на вилле не было уже давно! — воскликнул Мартин, подталкивая их вперед. — А теперь позвольте мне представить вас счастливому семейству!

Они вошли в продолговатый салон. Окна справа и слева выходили на пристройки зимнего сада, дверь в глубине открывалась в комнату, которую Трепка назвал столовой. Мебель в стиле ампир, гравюры и рисунки изображали скалистый остров в Атлантическом океане и самых знаменитых его гостей. В застекленном стенде хранились реликвии, вероятно того же свойства. Книжный шкаф вмещал небольшое собрание книг в старинных переплетах с золотым обрезом. Эбб, отличавшийся острым зрением, разобрал надписи на некоторых корешках: «Трагедии» Расина, «Заира» Вольтера, «Жизнеописания» Плутарха. У окна в двух креслах с высокими спинками клевали носом два молодых человека, едва обратившие внимание на появление гостей. А в мягком кресле, стоявшем в глубине, сидела старая дама.

Кожа у нее была желтоватая, как старая слоновая кость, белоснежные волосы зачесаны от висков назад. Крохотные, как у ребенка, руки были сложены на коленях, в одной она держала маленький желтый веер, которым обмахивалась таким слабым движением, что казалось, будто веер — это древесный листок, колеблемый дуновением вечернего ветерка. Ноги дамы грациозно покоились на обтянутой шелком скамеечке. Дама была очень-очень старой и хрупкой. Если бы не движения веера, можно было подумать, что она спит. Но стоило ей поднять веки, и сразу становилось ясно: она полна жизни и не дремлет. Зрачки у нее были черные как уголь, и огонь их ничуть не угас. В течение нескольких секунд ирония сменялась в них задумчивостью, веселье — презрением. И вдруг они чернели и становились тусклыми, как шлифованный агат, и, быть может, эта метаморфоза была одной из самых интересных.

— Мартин, — сказала она, — это те друзья, о которых ты говорил?

Ее голос был чистым, как звон старинного хрусталя. Когда Мартин стал отвечать, слова его наскакивали друг на друга, как обычно бывает у того, у кого совесть нечиста.

— Well, yes, Granny, дело в том, что, по-моему, ты слишком много времени проводишь в уединении… тебе не хватает общества здесь, на вилле… и…

— В чем дело, Мартин? Что тебе мешает проводить со мной время с утра до вечера?

— Конечно… но мое общество вряд ли развлечет тебя надолго… как и общество Аллана или Артура, если они, конечно, будут сидеть дома…

Продолжать ему не пришлось, его прервали два голоса, раздавшиеся одновременно с двух сторон.

— Дорогой Мартин, — произнес ледяной голос, — позволь просить тебя не упоминать меня в разговоре! Что я делаю и чего я не делаю, тебя, во всяком случае, не касается!

— Может, и меня ты оставишь в покое? — произнес другой, глуховатый голос.

Первый голос принадлежал Аллану, второй — Артуру Ванлоо. Трудно было вообразить себе людей столь разительно непохожих на приземистого и толстого Мартина. Оба его брата отличались высоким ростом, почти болезненной худобой и желтоватой кожей — последнее могло быть наследственным, потому что такой оттенок кожи был и у бабушки, но могло быть вызвано и болезнью печени. У Артура были коротко подстриженные черные усики, Аллан гладко выбрит и свою принадлежность к сильному полу подчеркивал тем, что носил монокль. У обоих были повелительные манеры, которые хорошо воспитанный англичанин обычно прикрывает маской небрежности, но которые прорываются наружу, когда он не считает нужным считаться с окружающими.

Мартин сразу забыл, что собирался представить гостей.

— Я бы попросил тебя, дорогой Аллан, не говорить со мной тоном школьного учителя! Поверь, тебе не к лицу выступать в качестве censor morum,[12] разве что меховые шубки подпадают под понятие морали, что, конечно, можно допустить…

При этом прямом выпаде лицо Аллана Ванлоо побагровело. Монокль в глазу задрожал. Но в голосе его, когда он ответил Мартину, сохранилось прежнее надменное превосходство:

— Только из уважения к бабушке я не поступил с тобой так, как следовало бы поступить со школяром, которым ты и остался!