В отчаянном желании упорхнуть и исчезнуть Гарри осознаёт, что по его бледному измученному лицу скатываются прозрачные, никому ненужные слёзы. Он смахивает их только тогда, когда они сковывают кожу, оставляя неприятные ощущения. С каждой новой слезой картинка перед ним становится всё более размытой, а лицо красным и обветренным. Брюнет вытирает последние слёзы, понятия не имея, сколько простоял в таком положении, но на улице оказывается совсем темно.

Под мягким светом уличных фонарей двадцатилетний возвращается в сторону знакомых кварталов, делая огромную петлю по пути. Он всё ещё чувствует себя ужасно подавленным и уязвимым, но уже более живым. Кем-то, кто не может справиться со своими чувствами и мыслями, круша всё вокруг, в итоге испытывающего пустоту. Желание измениться до сих пор присутствует в нём, но он в то же время чересчур боится его.

В этом безвыходном, будто коматозном, состоянии, когда сам он не в состоянии принимать серьёзные решения, Гарри оказывается на пороге церкви, в очередной раз обращаясь к духовным силам. Он настолько привык искать своим поступкам, минутным порывам оправдания и настолько устал от этого, что сейчас без колебаний заходит внутрь помещения. Он прикрывает глаза, чувствуя тёплый воздух, порядком расслабляясь, и вдыхает знакомый с детства запах стен, пропитанных старым деревом и воском.

— Сэр? — он слышит мужской голос и открывает глаза, замечая перед собой пожилого диакона.

— Я-я хотел спросить, — голос Гарри охрип от времяпровождения на морозе и пролитых слёз. — Могу ли я узнать, когда проводится исповедь? — он тихо спрашивает, опуская взгляд в пол, топчась на месте возле самого входа.

— Священник ещё здесь, но уже довольно поздно, — мужчина, одетый в белое одеяние, смотрит за окно, а затем на совершенно потерявшегося Гарри. — Я уточню, — он кивает, исчезая вдоль рядов скамеек. Брюнет глубоко вздыхает, проводя покрасневшей от холода рукой по запутавшимся волосам, а затем нерешительно проходит к ряду скамеек, чтобы занять самую близкую к нему. Гарри закусывает губу, опуская голову и вспоминая знакомые слова.

— …чтобы я сожалел о них, и улучшил жизнь свою. Аминь, — он неслышно шепчет, беспричинно уверенный, что исповедь состоится сегодня, несмотря на позднее время. Он заканчивает молиться, крестясь, и слышит приближающиеся шаги, тут же приподнимая голову.

— Сэр? — тот же тихий голос служителя зовёт его. — Святой Отец ожидает Вас в анонимной исповедальне.

— Спасибо, — Гарри вздыхает, тяжело поднимаясь на ноги, следуя по длинным коридорам, пока не встаёт на колени перед занавесом, отделяющим его от священника, ожидая неизбежного. Но сейчас, только сейчас, он полностью готов.

«Я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа и Сына, и Святого Духа».

xxx

Вся приобретённая решительность зеленоглазого пропадает в один миг, когда он видит заливисто смеющегося Луи с незакомым парнем, сидящих очень тесно друг к другу на подоконнике. И Стайлс серьёзно, чёрт возьми, чувствует, как все слова, которые он хотел сказать Луи, которые тщательно обдумывал, испаряются, а затем приходит ярость и злость. Он ревнует, видя эту улыбку вишнёвых губ, подаренную не ему и вызванную не им.

Однако ярость оказывается не настолько сильной, как ему бы хотелось, и единственная причина, по которой он сжимает ладони в кулаки, — желание собраться и не расплакаться прямо по середине коридора. Он чувствует себя опустошённым, будто всё вернулось на свои круги. Он снова тот Гарри, что пытается совладать со своим психическим здоровьем, пока Луи остаётся неизведанным незнакомцем, а в жизни обоих нет места друг для друга.

На время кудрявому даже стало легче, тот самый момент, когда появляется второе дыхание, но он начал и продолжал задыхаться, когда только увидел счастливого Луи. Брюнет забывает о всём тёплом успокоении, пришедшем после посещения церкви, и сейчас ему как никогда хочется открыто рассказать о своей ориентации, в ответ желая лишь получить Томлинсона.

Пока тот настолько увлечён шуткой друга, что даже не замечает Гарри, последний быстро исчезает из коридора. Луи откидывает голову назад, по-прежнему пытаясь сдержать смех, прикрывая глаза и позволяя парочке прядей волос упасть на глаза.

Голубоглазый глубоко вздыхает, поправляя волосы и ощущая себя более-менее комфортно и спокойно, или же, по крайней мере, так считая. Вся поддержка, которую он теперь получал от друзей и действительно чувствовал её, безусловно помогала ему, но ему всё равно хотелось услышать в этой толпе единогласного «всё будет в порядке» и «ты справишься», сказанного голосом с хрипотцой, принадлежавшим Гарри Стайлсу.

Мысль о том, что он обошёлся с Гарри слишком грубо, не зная его прошлого, не давала голубоглазому покоя, но он старался успокоить себя тем, что тот также не знал ничего из прошлого Луи. Эта некоторая боязнь полностью раскрыться мешала им обоим и очевидно вредила.

Все последующие пару дней кудрявый снова мучается от бессонницы, а остаточные действия наркотиков, когда-то побывавших в его крови, будто усиливаются. К пятнице ему становится настолько плохо, что его трясущееся тело буквально выворачивает изнутри, и к утру он смутно вспоминает, как судорожно искал хоть какие-то лекарства среди ночи, лишь бы облегчить своё неясное состояние.

Когда Стайлс окончательно собирается, то видит на первом этаже счастливые лица родителей.

— Дерьмо, — он ворчит, снова вспоминая, какой сегодня день. Не только день премьеры никому ненужной университетской постановки «Фауста», но и…

— С Днём рождения! — вся семья громко кричит, пока хмурый парень старается хотя бы выдавить улыбку.

Он не может жить ещё один год во лжи.

— Спасибо, — он шепчет, потирая уставшие глаза, хоть сейчас чувствуя себя немного лучше, чем ночью.

— Ты такой старый, — Джошуа хихикает, подлетая к брату и обнимая, и Гарри слабо улыбается, длинными пальцами перебирая его волосы.

— Посмотрим на тебя, когда ты подрастаёшь, — он вздыхает. Двадцать один. Очередная цифра в его жизни.

— Пропустите меня, — Энн деловито подходит к старшему сыну, желая крепко обнять его. Он позволяет, получая родные объятия и поцелуй в щёку. — С Днём Рождения, Эйч, — она шепчет, искренне улыбаясь. — Наш подарок будет ближе к вечеру.

— Гарри, — приходит очередь Робина напомнить о себе, и тот тоже тянется за объятиями к кудрявому, — поздравляю, сынок.

— Спасибо, — он шепчет, порядком отвык от этого «сынок», но, тем не менее, Робин уже давно стал неотъемлемой частью их жизни.

Вскоре уже двадцатиоднолетний, но совершенно не радостный Гарри выскальзывает из дома, игнорируя всё желание остаться внутри.

Он как обычно появляется в университете, на этот раз двигаясь в сторону зала, на сегодня освобождённый от всех занятий. Он замечает внутри несколько собравшихся человек и мисс Дикин, о чём-то бурно беседующую с одним из учеников. Оставаясь незамеченным, он занимает место за письменным столом слева от входа, доставая дневник в чёрной кожаной обложке, чуть ли не единственный лежащий в его пустующей сумке. Он раскрывает его, снова и снова внимательно прочитывает написанное, мысленно сверяясь с тем, что было подготовлено. Нервно постукивая пальцами по дереву, он хмурится, не желая оплошать.

Он прикрывает сонные глаза, совершенно не понимая, что написано, из-за чего ему приходится перечитывать каждое предложение, а иногда и слова, по несколько раз. Кудрявый трёт глаза, левой рукой ища в сумке термокружку с кофеином.

Гарри так не хочет всего этого.

ххх

— Почему вы здесь? — голос зеленоглазого звучит намного глубже и резче, чем бы он хотел. Его мать удивлённо раскрывает рот, явно недовольная от неприветливости сына.

— Потому что мы хотим посмотреть на то, что ты создал, — она укоризненно смотрит на угрюмого сына, укутавшегося в простой чёрный пиджак. — И где твоя рубашка? — Энн удивлённо рассматривает белую майку на кудрявом.

— Во-первых, я ничего здесь не создавал, — Эйч глубоко вздыхает, запахивая пиджак, тем самым желая спасти своё положение. — Во-вторых, вам всем не нужно было появляться здесь, в сегодняшнем дне нет ничего особенного, — он хмурится, рассматривая лица матери, отчима и брата. — В-третьих, это моё дело решать, что носить, мама, — он грубо отвечает, опуская глаза на свою майку, спрятавшуюся под пиджаком. На нём и без того чёрные будничные брюки, подозрительно понравившиеся ему.