Навстречу набегала угрюмая тяжелая тайга. Кузьма склонился над Ульяной, приподнял ей голову, и она открыла глаза и, словно ребенок после легкого сна, улыбнулась ему. Радость захлестнула Кузьму. Забыв обо всем на свете, он склонился над ней, нежно поцеловал. Только за одно это стоило умереть. Кузьма чувствовал, как неудержимая радость захватывает его. Как вода в половодье топит, разливаясь, так Кузьму топила желанная любовь. До судороги в руках прижал он к себе Ульяну, и сердце поднялось к самому горлу и закрыло дыхание. Он раньше и к ней не испытывал ничего подобного. И вот только сейчас, сию минуту его жизнь обрела смысл, душа — крылья. И Кузьма понял, что он свободен и с ним вместе его Ульяна.

Кузьма привстал: поповская пара исчезла. Что с кобылой? Арина шла шагом и «клевала» носом. Кузьма натянул вожжи и только сейчас понял — кобыла заступила повод. Он спрыгнул с саней, придерживаясь за оглоблю, подобрался к ее голове, высвободил повод, продернул в кольцо под дугой, покрепче привязал за оглоблю и вернулся к кошеве. И тут увидел позади снежный вихрь. Кузьма присмотрелся. Кто-то нагоняет. «Не погоня ли?» — саданула догадка Кузьму. Откуда? Кузьма проворно сел в кошеву, запахнул Ульяну в тулуп.

— Потерпи еще немного, скоро приедем.

Арина выправила шаг и стремительно настигла отца Ванифатия.

Копыта Арины то и дело доставали санки. Отец Ванифатий вскочил на ноги и замахнулся на коня кнутом, Кузьма тронул левую вожжу, и кобыла птицей метнулась на обочину, поборолась в сумете, подняла струю снега и, подрезав горизонт, вырвалась вперед. Кузьма едва успел переместиться по кошеве, не дать ей опрокинуться, как над его головой зависли разъяренные морды поповских коней.

Арина, вытянувшись в струну, летела по земле, и если бы не снежная копоть в лицо да не удары комьев снега о передок кошевы, то показалось бы: кобыла плывет над землей. В селе Кузьма заскочил во двор к своей дальней родственнице и, как было договорено, оставил Улю, а сам, петляя улицами, поехал на постоялый двор.

И только выпряг кобылу, привязал к столбу на выстойку, как подъехал отец Ванифатий.

«Выследил». И Кузьма, не обращая внимания на отца Ванифатия, принялся укрывать кобылу.

— Ты что же это, Кузьма, Федоров сын, батюшку обгоняешь? Да и чего ты так обрядился?

— А черт ее удержит дикошарую, — слукавил Кузьма и заторопился в избу.

Отец Ванифатий обсмотрел кобылу, кошеву и вслед за Кузьмой вошел в избу.

— Так, говоришь, дикошарая? — начал отец Ванифатий, не обращая внимания на любезность хозяина постоялого двора.

— Анчихрист — не лошадь, господи прости, — закинул Кузьма шапку на нары и размотал кушак.

— Давай менять? Возьми мою коренную.

— Взял бы, — с горячей поспешностью согласился Кузьма. — Ну ее к шуту, бельмо на глаза строгает, с одного боку, считай, калека, а куда денешься, — тятина память.

— Бельма, говоришь, — насупился поп, — жалко. Окропить бы на Георгия Победоносца — снимет.

— Да, по Сеньке — шапка.

— Смотри, Кузьма, деньгами додам, — не отставал отец Ванифатий.

— Не могу, батюшка, память. И твои кони лихие.

— Перечить? — тряхнул гривой рассерженный отец Ванифатий. — А если спросить тебя, Кузьма, по какому такому делу ты тут промышляешь? Сказывай?

Кузьма поспешно перекрестился, поцеловал крест, поп подставил руку.

— Так куда путь держишь?

— Не закудыкивай, батюшка Ванифатий, — фарта не будет… в ночь думаю вернуться…

— У тебя что, кобыла-то двужильная?

— Так точно! — отрапортовал Кузьма.

— Какой прыткий. Погляжу, погляжу, — отдуваясь, поднялся поп.

— Голову не расшибите о косяк, — предостерег Кузьма. И батюшка животом вывалился наружу.

А Кузьма подумал: раз пообещал доглядеть — следить приставит…

Кузьма дал отдых кобыле, накормил, вычистил, сторговал у хозяина мешок овса и, только начало смеркаться, выехал за село по направлению к дому.

На развилке в рваной шубейке топтался мужичишка. «Ну так и есть, — догадался Кузьма, — соглядатай батюшкин».

Мужик замахал руками. Кузьма остановился.

— Далече? Не подвезешь? — заглядывая в кошеву, попросился он.

— Садись, да поживее, — поторопил Кузьма. — Есть мне время с тобой…

— Боюсь скорой езды, — отмахнулся мужик и сошел с перекрестка.

Отъехав с полверсты, Кузьма огляделся. На дороге никого не было. Кузьма развернул коня, объехал село и посмотрел на выезде с другой стороны, нет ли «попутчика». Глухими переулками подъехал он к дому, где ждала его Ульяна.

— Оставаться нам тут ни минуты не следует, — бережно усаживая в кошеву и укрывая тулупом Ульяну, пояснил Кузьма.

— Отец Ванифатий, — встревожилась Ульяна, — у этого проныры на затылке глаза.

— Не должно бы, — успокаивал Кузьма Ульяну. — Теперь кого ему караулить, раз я домой уехал.

— Ой, Кузя, ты бы знал, как я перепугалась, я и сейчас вся дрожу.

— Теперь нас ни одна рука не достанет. За ночь проскочим Еловку, Зуево, к утру, бог даст, — Березово. У меня там надежные люди. Это последняя обжитая наша пристань. Отдохнем. Одеть ведь тебя надо, не будешь ведь в шубе да в тулупе все время ходить. А в ночь нагоним и няньку с братьями.

— Боюсь я, Кузя, а ну как отец по этой дороге кинется.

— Теперь я тебя никому не отдам!

Ульяна прижалась к Кузьме, а он, полуобняв ее, тронул коня. И все ему было нипочем, все было ему подвластно.

— В Сибирь по Владимирке гонят, а мы по доброй воле летим…

— А я сегодня во сне полезла в сундук за подвенечным платьем и крышкой отшибла палец, Кузьма.

— Который?

Кузьма взял ее руку в свою.

— У сороки боли, и вороны боли…

И ничего на свете Ульяне больше и не надо. Не надо, и все.

Свой обоз Кузьма с Ульяной нагнали уже в другой губернии. Кони не торопясь трусили рысцой по безлюдной, без конца и края дороге. На возах, как горшки, торчали три головы. Как видно, и на возу заметили Кузьму, остановились, пососкакивали с саней, замахали руками.

— Все сердце изболело, — попеняла Кузьме няня Клаша, а Ульяне так обрадовалась, что не отпускала от себя. И какой трогательный и глубокий был смысл в этой нечаянной, печальной и задушевной встрече.

Няне Клаше нездоровилось, но она перемогалась, стараясь не показывать виду, чтобы не стать обузой и не задержать всех. Ей все мерещилась погоня.

Первую тысячу верст Кузьма вел свой обоз осторожно, осмотрительно. Но чем дальше Московский тракт втягивался на Восток, в Сибирь, тем больше глазам и душе открывались величественные просторы, поражали своим радушием люди. И легенды о дикости, вероломстве, ушкуйниках и разбойниках таяли как свечи. Кондовые, пахнувшие сосной деревни и села обычно располагались на самых видных местах у рек, и глядеть на них было одно удовольствие. Выбирали самую красивую избу, просились на постой. Отказа не видели, и кров, и стол. Не раз Кузьме хотелось осесть в одной из этих крепких деревень, но какая-то сила толкала и гнала все дальше и дальше. Только однажды в дороге Кузьма почувствовал себя в опасности. Мела поземка, и лошади устало тянули свои возы. Здесь, на дороге, их и обложили волки. Куда ни глянешь — зеленые огоньки мельтешат. Кони храпели и били ногами оглобли.

Аверьян с топором в руках сидел на возу, заслонив собой брата. Кольцо волков все сжималось, а лошади укорачивали и укорачивали шаг. Кузьма лихорадочно соображал, что делать. Пустить Арину с Ульяной, нянькой и Афоней вперед, а самому с Аверьяном попробовать отбиться от стаи? Кобыла уйдет от волка, а ну как споткнется или еще какая беда — не простишь себе.

Что же делать? А если, скажем, благополучно уйдет кобыла, а волки нас задерут — не выживут женщины. И так плохо, и так нехорошо.

Кузьма достал из-под сиденья берданку и вложил в нее патрон. В морозной ночи угрожающе проклацали зубы. Казалось, звери совсем рядом, протяни в темноту руку — и наткнешься на волчьи клыки.

Кузьма вскинул берданку, но тут же опомнился: а вдруг от выстрела кони рванут и кто-нибудь с воза свалится. Кузьма привстал в кошеве и крикнул: