— Аверка, держись! Все держитесь. Деревню вижу, огни.

Полустанок из трех дворов стоял под горой, до него было не меньше трех верст, и, конечно, никаких огней он видеть не мог.

Аверьян откликнулся. И в это время почти из-под полоза кошевы мелькнул огонек и покатился в снег. «Кобыла передней саданула», — догадался Кузьма. И тут же в снегу сгрудился и завозился комок огоньков: волки рвали своего собрата. Кузьма вскинул бердану и выстрелил. Огоньки враз потухли, послышалась возня. Кузьма успел только заслать в патронник пулю, как огоньки снова возникли, но теперь уже позади. Кони пошли крупной рысью, то и дело сбиваясь на мах.

Кузьма прицелился и выстрелил наугад, и опять потухли огоньки.

Кузьма снова перезарядил бердану, но выстреливать уже не пришлось — залаяли собаки. У самого полустанка огоньки потухли совсем — волки отстали.

Распутица. Самое тяжелое время года. Ни проехать, ни пройти ни на санях, ни на телеге. Ни сена, ни травы. Недаром народ эту пору окрестил бескормицей.

Пока Кузьма менял сани на телеги, комбинировал, из трех лошадей осталось две. Фураж дорожал. Кузьма отказывал во многом себе, но коней старался поддержать. Было у него заветных два мешка, мешок ржи и мешок овса, но Кузьма и прикоснуться к ним не мог. Он мечтал и надеялся еще этой весной засеять клин и торопился в путь. Но в дороге ему пришлось отсыпать ведро овса и по горсти прикармливать лошадей, когда они начинали грызть землю на проталинах, где нитками вытягивалась из земли трава. Кузьма свой хлеб украдкой скармливал кобыле, то же делала и Ульяна, и нянька Клаша.

За дорогу все сроднились, все трогательно заботились друг о друге, казалось, что другой жизни никогда и не было и не знали другой, как только кочевать. Ульяна всем пришлась по сердцу. Тяготы и заботы по хозяйству она старалась взвалить себе на плечи, и Кузьма искренне радовался, что его Уля прижилась, приспособилась к новой жизни и ни разу не упрекнула Кузьму.

Няня Клаша не выдюжила столь утомительного перехода, да, как видно, годы взяли свое, занемогла и уже не могла встать с телеги. Ульяна в разбитых напрочь сапогах шла рядом с возом, придерживаясь за телегу, трудно вытаскивая из грязи ноги, и не спускала с нее глаз.

Наконец кони вышли на высокий лесистый берег, и перед взорами путников открылась голубая река. Няня Клаша приподнялась на локоть, посмотрела вокруг. Глаза были ясными, чистыми.

— Вот тут мне и хорошо будет, благослови вас бог! — сказала буднично, по-деловому и умерла.

Кузьма распаковал свой инструмент, из ядреного комля кедра братья сработали и гроб, и крест.

Няню Клашу схоронили на высоком лесистом берегу Ангары. Могилу вырыли в тени развесистого могучего кедра. Могильный холм обнесли тесаной оградкой.

И под этим же разлапистым кедром умостились в кружок Агаповы на семейный совет — обсудить свое житье-бытье. Собрались и растерялись. Не стало маленькой, по-птичьи хрупкой женщины. Где она больше всего была нужна, там она и появлялась. И казалось, вот-вот няня Клаша выйдет из-за телеги. Всю ночь говорили, и, сколько ни говорили о себе, получалось — все о няне Клаше. Как память, как самое дорогое. Няня Клаша никогда никому не мешала, ее было не слышно и не видно, и она была всегда здесь, рядом. Было увереннее с ней и прочнее стоять на земле. Голос у няни Клаши был чистый, задушевный, окрика от нее никто никогда не слыхал, а скажет няня Клаша, и нет, и не придумаешь ничего другого. И скажет-то так, будто ты сам об этом всю жизнь думал и только вот додумался наконец.

Сидят кружком Агаповы, а Кузьме больше всех не хватает няни Клаши. А ведь, казалось бы, он всю жизнь сам принимал решения, был главой семейства. А на самом-то деле голова — няня Клаша. Кузьма не мог, да и не было сил не признать. Спросить бы сейчас няню Клашу: куда дальше двигать? Идти ли на восток, на юг ли, повернуть ли на север по течению реки? Возами, кажется, уже и не двинуться с места, да и сами еле-еле душа в теле. Пооборвались за дорогу, поизносились, да и на пустое брюхо шагать… Если продать одну лошадь — на одной подводе груза не поднять…

Говорят братья разговоры, нет-нет да и посмотрят на лошадей — хрупают голую землю. Мерин, того и гляди, упадет. Как уже ни оберегали кобылу, а все одно: Арина и не Арина — доска, только и есть, что ноги переставляет. Кузьма удивляется, откуда такая шея у Арины — тоньше оглобли. Какая сейчас трава — как у телушки на выме пушок.

— Плыть надо, — решает Кузьма. — Одного коня, одну телегу продать, как вы, братья? Кобылу оставить, а на вырученные деньги купить муки, соли, обувку Ульяне. — Братья согласились, им было лестно, что старший брат как с равными советуется с ними.

Три дня мужики валили лес, катали бревна к реке и на воде плотили, вязали бревна талиновыми, распаренными на костре прутьями. На плоту поставили шалаш, покрыли корьем, натаскали земли под костер, пристроили таган.

Кузьма свел на базар отощавшую за дорогу лошадь и вернулся с небогатыми припасами и товаром. Телегу закатили на плот, завели и поставили в стояло Арину.

Кузьма перекрестился на восток и взялся за шест. Братья помогли оттолкнуть от берега плот.

Солнечные чешуйчатые блики мягко и ослепительно сверлили прозрачную воду. Плот легонько покачивался на волне. Было тихо и спокойно. Высокий прощальный берег. Бугор. На бугре словно вырезанный из жести кедр, под кедром отбеливает оградка. Плот уносит все дальше и дальше, вот уже не видно оградки, исчез и холм, а кедр все еще маячит в небе. Афоня привстал на носки, чтобы еще раз увидеть няни Клашин берег, а на нем и кедр ее.

Вторые сутки пронизанная солнцем ангарская зеленоватая волна качает плот. И все это время Кузьма не отрываясь вглядывался в берега. Синие горы то закроют собой солнце, то снова выполаживаются, идут на убыль. Натруженными суставами подступают к самой воде и растекаются черными деревьями, тогда грозная тишина широко и вольно ложится окрест. А рыжий песок колеблется и струится маревом. То вдруг за поворотом взорвутся белые кусты верб и звонко и медово туманят заливы реки. А то совсем неожиданно из-за бугра возникают размашистые крылья крыш и вышитые резьбой наличники. А потом иконно-опечаленно смотрят вслед Кузьме вдруг притихшие старики и дети. Но бросить якорь Кузьма не решался. Останавливала мысль, а вдруг за тем поворотом реки и откроются леса, поляны солнечные. Плыть по реке было покойно. Отходила от всех волнений и бед душа. Уже издалека и далекой казалась изнурительная дорога, светлой печалью легла смерть няни Клаши. Ульяна лежала на упругих ветках тальника, прикрывшись пахнувшим снегом половиком. Лежать бы вот так и плыть и плыть. Но тут ухо, привыкшее к шуму воды, уловило тишину. Ульяна встала и вышла из шалаша. Аверьян с Афоней сидели на бревне и распутывали веревку. Над очагом курился чуть заметный голубой дымок, пахло водой и шкварками.

— Господи! До чего же хорошо, — вздохнула Ульяна.

Синее небо и зеленые резные берега обрамляли голубую гладь реки. Плот, казалось, уснул. В неподвижной воде стояли яркое, с редкими облаками, небо и вершины опрокинутого леса. Дремлет, опустив голову, Арина. Во сне она стрижет ушами. Временами Арина поднимает шарообразные веки с длинными ресницами, и тогда в глазах у нее уменьшенный Кузьма. Он стоит у кормового весла и из-под руки высматривает берег.

— Что высмотрел? — Ульяна неслышно подошла к Кузьме.

— Проснулась? А я вот ночлег высматриваю. Какое раздолье кругом. — Голос у Кузьмы чистый, глубокий, как эта река. — Куда только нас унесет? — Кузьма широко разводит руками, словно пытаясь обнять и вобрать в себя и этот простор, и реку, и плот с Ульяной.

— Что искать, кругом вода да берега, — вздохнула Ульяна.

Только сейчас ей было хорошо, покойно и казалось, пусть несет вода, но от слов Кузьмы в сердце неприметно вошла тревога: время идет, скудные продукты на глазах тают, Арина — кожа да кости. Ульяна все пытается сном обмануть аппетит. Когда же они место выберут? И что ищет Кузьма, он не говорит, а самой лезть с расспросами — не женское это дело.