— Вот те на! — присвистнул Кузьма. — Ушла похлебка. Эх ты, чучело, — обругал себя Кузьма. — Надо было упасть на нее, накрыть.

По своему следу Кузьма вернулся к ружью, и только подошел к картузу, как просвистело над головой. Кузьма пригнулся от неожиданности. Со свистом пронеслась утка одна, за ней другая. Кузьма нагнулся, и тут среди пожухлой травы мелькнуло что-то белое. Кузьма раздвинул осот. И на кочке, словно в пригоршнях, лежали продолговатые, похожие на очищенную картошку, утиные яйца. Кузьма не успел встать на колено, как над его головой словно махнули шашкой, — пронеслась серая утка. Утка неистово орала. То одна, то другая заходили утки над Кузьмой. Селезень настолько бесстрашно наседал, что казалось, вот-вот собьет Кузьму крылом. Утка, вытянув шею, скорбно кричала на весь лес. И Кузьма вспомнил, как однажды видел на болоте гуся, который, защищая свое гнездо, погиб. Бой был неравный. Лиса выследила гнездо, гусь отчаянно защищал яйца, он мог бы вполне улететь, но не улетел, не оставил гнездо, а перед самым гнездом преградил лисе путь. Сложил крылья и подставил шею.

Кузьма осторожно, чтобы не побить, переложил яички в картуз — тринадцать штук — и уже было поднялся с колена уходить, как бесстрашно серым комком упала в траву и забилась утка. Кузьма в раздумье погрыз горькую веточку осины и снова опустился перед гнездом — отложил из картуза пару яичек в гнездо. «Бог любит троицу», — подумал он и положил еще одно. Лепестками шиповника прикрыл яички в картузе и пошел домой.

К вечеру зарядил дождь. Стало сыро, скользко и холодно. Дождь то усиливался и сыпал с такой силой, словно с неба просеивали крупный песок, то затихал и мелко нудил по крыше балагана. Отужинав пирогом из щавеля на яйцах, укрывшись в балагане, Ульяна чинила Афоне штаны, а он сидел подле нее, пригревшись. Аверьян строгал топорище. Кузьма топтался около костра. Намокшие дрова шипели и никак не хотели разгораться. Кузьма выбрал посуше валежину, навалил на костер, на таган навесил закопченное с водой ведро и укрылся в балагане. Крытый на один скат корьем балаган надежно защищал от дождя и ветра. Кузьма сел у входа и смотрел на луг, туда, где Арина, опустив низко голову, дремала над потухшим дымокуром. Дождь прибил на ней шерсть и еще больше окостлявил ее.

— Ну какое из нее мясо, — сказал он вслух. Сказал и испугался своего голоса. Стало больно и стыдно, ровно кто ожгнул по сердцу плетью. Кузьма потряс головой. Интересно, что бы на это сказали братья, Ульяна?..

Дождь все лил и лил. Тучи сгущались, оседали, и видно было, как они, словно опоенные, волоклись, почти касаясь земли. «Что-то не видать нашей вороны, — спохватился Кузьма. — Где же она?» Но, присмотревшись к лиственнице, увидел из гнезда черную головку. Изредка поворачивая ею из стороны в сторону, она движениями напоминала собаку, что из подворотни выглядывает чужого. Присутствие вороны Кузьму успокоило. Он забрался поглубже в балаган и, не снимая волглой одежды, задремал. И снился ему Порт-Артур, японцы, китайцы с косичками. Кузьма вскочил от команды «Заряжай!». Он сел, поморгал глазами, рядом никого не было, светило солнце. Он поглядел на поле и чуть было не закричал: перед ним ровным ковром зеленели всходы. «А что орать, — одернул себя Кузьма. — Это еще не калачи… до калача еще потянешь жилы…»

Кузьма вылез из балагана, потянулся до хруста в костях, за балаганом зашебаршило. Заглянул: Аверьян плел из красного тальника корзинку.

— Может, сходим поковыряемся? — предложил Кузьма. Аверьян отложил работу.

— Пошли.

Братья наладили котомки и ушли в лес добывать коренья саранок, бадана. Иногда удавалось найти гнездо, это было настоящей удачей. Кузьма на пробу сбил с кедра ветку с зелеными смолянистыми шишками. Шишки кипели серой и были твердые, как камень. Шишку едва удалось разломать, но и в ней еще только-только обозначились ячейки под зерно, даже молока не было. Все коренья Кузьма с Аверьяном принесли к Ульяне, и она варила, пекла, сушила. Ее варево хоть ненадолго, но сбивало голод, меньше стали кровоточить десны. Всякий раз, возвратившись из тайги, Кузьма подсаживался к Ульяне и утешал ее, а может, от нее набирался силы…

— А ты знаешь, Уля, сегодня чуть не добрался до жилья, уже приметы видел, но побоялся, сил не хватит вернуться.

Балаган был хоть и довольно широкий — вмещалась постель, уголок для шмоток, но низкий: если встанешь — не распрямишься, только можно было в нем сидеть или стоять внаклон. Поэтому Кузьма садился на выходе: сам в балагане, рядом с Ульяной, а ноги наружу оказывались.

— Может, Кузя, — придвигалась поплотнее Ульяна, — это и есть край света. Но опять, откуда тогда пароходы?

Ночью опять шлепал расцвеченный огнями пароход. Он сипел, как астматик, бил плицами по воде, и еще долго было слышно его пыхтение.

Кузьма не раз казнил себя, что вовремя не сделал лодку. Можно было выйти наперерез пароходу. Хоть какую краюху хлеба добыть. Лодку они с Аверьяном начали мастерить, долбежу много — неподатливо на тощее брюхо получается. Втайне и Кузьма, и Ульяна надеялись: не может такого быть, чтобы плот или лодка не причалили к берегу. В один из дней, когда Кузьма на нижней протоке копал коренья шиповника, из-за косы вывернулась лодка и повернула к берегу. Ульяна бросилась к воде. На корме с веслом в руке сидел в изодранной шубейке заросший бородой до самых глаз мужик. Он приткнул лодку к берегу.

— Переселенцы мы, — едва выговорил мужик, — ради христа! Подайте кусочек хлебушка?..

Ульяна вошла по колено в воду и увидела на дне лодки истощенную женщину. Ребенок на ее груди сучил плетями-ножками. Ульяна сорвала с головы платок и прикрыла ребенка. Женщина только повела черными сухими глазами. Мужик отчалил от берега. А Ульяна еще долго сидела у воды. Мозг ее плавился, превращался в тяжелую жидкость, и эта жидкость заполняла глазницы, уши, лоб, голова делалась тяжелой и непроизвольно падала, не держалась на обессилевшей тонкой шее. Ульяна только в сумерки собралась с силами, уложила ребят, прилегла и сама. Но сон не шел. Она лежала с открытыми глазами, и перед ней все еще стояла река, лодка.

Кузьма вернулся с протоки, когда ребята уже спали. У Афони губы обветрились и потрескались. И хотя он загорел, но лицо его было бледным, неживым.

— Не заболел? — кивнув на Афоню, с тревогой спросил Кузьма.

— Да нет. Жару нету, — поприкладывала Ульяна ладонь к голове Афони.

— Вот ты не поверишь, — отдышавшись, сказал Кузьма. — Красноперую сейчас видел, таймень…

— С чем ее — ни муки, ни закваски, — улыбнулась потускневшими глазами Ульяна. — Пусть жирует…

— Верно, Уля, видел! Послушай, Ульяна, не найдется у тебя иголки? — вдруг спросил Кузьма.

— Шить, что ли?

— Удить. Попробую сделать крючок. Живем на воде, а траву едим…

— Жалко иголку, без рук оставишь, Кузя!

— Ну булавку какую, панталонную, может? — рассмеялся Кузьма, рассмеялась и Ульяна.

— Какая булавка, господи прости, от кого на булавку запираться… Ладно, поищу у няни Клаши в корзине, — пообещала Ульяна.

— Поищи, Уля, поищи, может, свою отдашь, а?

— Еще голые не ходили. Оборвемся — чем починить? Будем как в раю, только яблок не хватает…

— А что, в раю голые? — поинтересовался Кузьма.

Ульяна на это не ответила. Утром перетряхнула нянькину корзину с лоскутками, нашла иголку.

— То, что надо! — обрадовался Кузьма. — Ставь, Уля, воду на уху…

Кузьма достал из своего сундука клещи и примостился у костра ковать крючок.

Ребята уже проснулись, сходили на протоку за молодыми побегами тальника и жарили прутья над огнем. Как только вытапливалась пена, слизывали.

— На, Уля, попробуй, — протягивал Афоня Ульяне пруток. — А это тебе, братка.

Ульяна лизнула прут:

— Сладко!

— А я что говорил, — радовался Афоня и бежал к Кузьме, присаживался на корточки. — Ковать будешь, братка?

— Буду, Афанасий Федорович, и ковать, и гнуть. А вы бы с Аверьяном червяков накопали, а?

— Могу, — с готовностью соглашается Афоня. — Рыбу будем удить, да?