— Будем, Афоня, и удить, и исти… — вдохновляется Кузьма. — Может, Аверьян, ты вначале у Арины из хвоста надергаешь на леску? Только осторожнее, не саданула бы.

Братья идут: один копать червей, другой — за конским волосом.

Кузьма выгнул такой крючок, что Ульяна, если бы не видела, не поверила, сказала бы, что лавочный.

— Не урони, Уля, — подставил Кузьма ладони.

— Жалко без занатрины, заусеницы нет — срываться будет рыба, — со всех сторон поразглядывала крючок Ульяна.

— Не шибко дергать — и не будет срываться, — пояснил Кузьма.

— Мы раньше под мельницей всегда дергали пескарей, — вспомнила Ульяна. — Бывало, и срывались. Ну, так я побегу, подсоблю Афоне искать червей, — загорелась рыбалкой и Ульяна.

Кузьма навел на крючке камешком жало — наострил. Аверьян вернулся с колечком шелковистого конского волоса, сел подле Кузьмы, закатал штанину и на сухой, как деревянный костыль, ноге стал свивать леску.

— Твоей ногой, брат, только картошку толочь, — посмеялся Кузьма и стал помогать сучить леску.

Афоня с Ульяной принесли целые пригоршни дождевых червей. Кузьма вырезал на удилище черемуховый прут, посвистел им — славное удилишко!

— Дашь, братка, подержать?

— Дам, Афоня. Все порыбачим.

Афоня тяжело вздыхает. Не только Афоне, но и всем охота поскорее забросить крючок. Привязали леску, взяли ведро под рыбу, и все двинули на слепую протоку. Первым, по старшинству, забросил крючок Кузьма. Свистнула над головой волосяная леска, и шлепнул на гладкую как зеркало воду поплавок, и во все стороны, как на пластинке, пошли на воде круги, и не успела вода успокоиться, как поплавок дернулся и исчез.

— Тя-я-нии!

Над головами сверкнуло маленькое солнце, и на берег шмякнулась рыбина. И зашлепала хвостом о влажный, прибитый дождем песок.

Все бросились к добыче — это был хариус.

Сколько рыбалок удивительных, похожих и не похожих одна на другую. Все они со временем перепутаются, вклинятся одна в другую, отдалятся в прошлое, но рыбалка — спасение от голода — не изгладится из сердца и из памяти. Появилась рыба — ожили. Теперь по-другому выглядел на столе и полевой лук. Подливая из чугунка в хлебальную чашку наваристую душистую уху, Ульяна приговаривала: «Ловись, рыбка, большая и маленькая — соленая и вяленая. Ты, окунь, ложись в черпак боком, а ты, язь, с крючка не слазь…»

В такие минуты Афоне особенно горячо нравилась Уля, он смотрел ей в рот, и безотчетная улыбка делала красивым его бледное лицо.

— Одыбал! — радовался Кузьма, глядя на Афоню. — Думаю, и лес теперь полегчает. Время и пора приспели для топора! Встань-ка, Уля, лицом к солнцу.

Кузьма уже давно облюбовал место для дома. На высоком берегу ровная как стол площадка. Если встать лицом к Ангаре — слева, в сорока саженях, можно баню срубить, справа, в полверсте, — пашня, а если обернуться и посмотреть назад — сразу покос тянется, переходя в плавную ложбину, а перед лесом выполаживается и примыкает к медной стене леса. Отсюда, с бугра, хорошо видно, как эту котловину насквозь режет ручей, если бы не кустарник — воду увидел.

Черемушник, боярышник с подсадом тальника, пролесок вьюном переползают покос, в нем-то и прячется студеный как лед ручей. Втянется в лес и исчезает в корневищах сосен, под мхом. Сосны, лиственницы стоят по бугру. Но это на редкость разлапистые, развесистые исполины. Если спилить да подсчитать кольца на срезе — не меньше тысячи насчитаешь. Только где такую пилу взять? Но и спилить… губить красоту не повернется сердце, не поднимется рука. Вот одну из этих лиственниц и облюбовала ворона. Вроде рядом с ней еще лепится пара. Пусть, Кузьма не против. Он, когда и место выбирал под дом, учитывал; не мешать вороне, всем места хватит — на сто дворов разводи деревню. Со временем он и спуск к реке сделает. Покопать придется, покидать земли, но зато отсюда, куда ни погляди, всю округу видно. Хоть смотри с реки, от леса — дом не пройдешь.

Братья взяли топоры, Уля встала на лужайке лицом к солнцу, и в тень ее, по доброму русскому обычаю, братья положили в дом первый венец.

— Ну, вот и Кузьминки. Новая деревня, — окрестила Ульяна. — А какая деревня без бани? Вот у Афони ноги — скоро цыплята выведутся.

Афоня смотрит на ноги:

— Где?

Кузьма смеется:

— Ну и настырная ты, Ульяна…

Новую баню, как и предполагал Кузьма, решено было ставить у ручья под черемухами. Баню можно было поставить в два счета: скатал из кругляка, срубил «в угол», каменку сложил без трубы, по-черному, — и готово. Но Кузьма не пошел на ускоренный метод — на «шап-шарап». Не на день, не на два приехали. А раз собираются жить, должно быть все по-хозяйски. И баня, и предбанник.

Кузьма разметил под баню оклад с размахом «на вырост». Дом рубить пока оставили. Взялись за баню как полагается: окантовали бревна, построгали, зарезали углы «в замок», собрали сруб, подвели его под крышу. Вначале хотели покрыть баню корьем — опоздали, кора не шла, пришлось клином щепать чурку и крыть драньем. И вот стоит баня, как белый гриб над ручьем, любо поглядеть со стороны. И вовнутрь зайдешь — глаз радуется. Пол, лавки, полок что в предбаннике, что в парилке отфугованы. Каменку Кузьма сложил из дикого синего камня, а трубы вывел из плиточника и котел вмазал для горячей воды. Поначалу Ульяна было запротестовала:

— Обезоружил, Кузя, последний котел забрал. — А когда поглядела, как сработано и как хорошо воду греть, — понравилось. В оконце вместо стекол Ульяна предложила тряпочки. Натянули, подогнали под рамы — неплохо получилось: ни комар, ни муха не влетят.

Первая баня для Кузьмы с братьями и для Ульяны — как второе рождение. Побанились, помылись, как на свет народились, да так и остались жить в бане. Кузьма с Ульяной в передней — ребята в предбаннике.

Больше месяца пластались братья, катали лес, рубили баню. «Считай, только июль на исходе, а поприглядись, сколько мужики натворили дел, — радуется Кузьма. — Такую крепость поставить. Крепость не крепость — хоромина!»

В ненастье, когда задождит, так вовсе приятно в бане. Протопил каменку, и на сутки домашнего духу хватает. В ненастье братья тоже не лежат, махать топором или рубанком тесно всем в предбаннике — обычно Аверьян с Афоней вывернут мешок башлыком на голову — и на протоку драть лыко. В ненастье самая работа: чем мокрее, тем легче идет кора. Лыко бы сейчас вроде и ни к чему, но у Агаповых всегда так было заведено — готовили впрок, в хозяйстве все пригодится. По такой вязанке братья припрут, Ульяна еще приподнимет Афонину ношу: «Такой воз впору только мужику унести». А Афоня от этих слов на аршин подрастает.

— Садитесь, мужики-работники, — приглашает Уля к столу, голос у нее добрый, задушевный.

Усталость с Афони как ровно дождем омоет. И в бане живой дух, свежей стружкой и варевом так сладко пахнет. Хоть Афоня и исходит нетерпением поскорее сесть за стол, но виду не показывает. Смотрит на Аверьяна и тоже идет руки мыть.

В ненастье всегда ужинают раньше обычного. Зато после ужина ждет блаженство. Афоня не может дождаться, пока уберут стол. Уля убирает со стола посуду, братья договариваются о делах на завтра или обсуждают, какие ставить ворота, обналичку какую, карнизы.

Только Уля присела к столу, Афоня уже подле нее. Аверьян напротив за стол садится, облокотился, голову положил в свои большие ладони. Ждут, пока Кузьма как следует усядется, он пристроился, привалился на мягких стружках, и тогда Ульяна начинает свой рассказ про Василису Прекрасную. И поведет, и позовет, и напоет свой сказ. Афоня и не заметит, как окна отбелит и как он сам войдет в сказку и начнет действовать, и спохватится, когда Уля спать велит. И Кузьма вернет братьев из сказки.

— Утро вечера мудренее… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается — спать, мужики…

Лес за это время, как рубили баню, обыгал, полегчал, сподручнее стало управляться с ним. И дом начал подрастать.

Братья тесали в шесть рук. Первое время топор Афоню не слушался.