Вначале он решил покормить кобылу, чайку попить на обочине. Приглядел и для костра место: ни дерна, ни валежника, чего-чего, но Кузьма тайгу оберегал, тайга — тот же дом. И ребята приучены к аккуратности с огнем. Да и не только с огнем, во всем аккуратность — это первое в жизни. Не одним днем человек живет. Изувечить природу ничего не стоит: недоглядел — и натворил бед, хватит расхлебывать и тебе, и твоим детям, и внукам достанется, если сам выживешь… Природа — и кров, и хлеб, и благодать человека. Об этом с малолетства знают Аверьян и Афоня. И дед Аверьян, и отец Федор Аверьянович, а вот теперь Кузьма в любом деле, даже в зряшной работе, тяп-ляп не сделает. Нотации или поучения никто никогда в семье Агаповых не читал. Лентяев испокон не любили, а вот радение поощряли. Если дед Аверьян по голове погладил — именинником ходишь, согласен всю работу по дому переделать.

В семье у Агаповых, можно сказать, так было заведено: только от лавки поднялся, а уж скидки на малолетство нет — каждому по своему умишку дело есть. Нет, детство не отнимают, наоборот, по нужной дорожке пускают. Откуда лентяй возьмется, не было лентяев в родове Агаповых.

Кузьма поводил кобылу по зимнику, понюхала, понюхала она бледную траву, а есть не стала, не стал и Кузьма разводить огонь. Арина нетерпеливо перебирала ногами.

— Торопишься? Ну-ну. — Кузьма вскочил в седло.

Арина прошла с полверсты по зимнику и потянула на обочину. Кузьма пригляделся: тропинка. Арина обошла с маленькую копну муравейник и, утопая по щиколотку во мху, пошла редколесьем, а Кузьма подумал: «Раз на тропе муравейник, значит, давно не ступала здесь нога». И Кузьма вспомнил себя пятилетнего, деда, покос, копны и свое любимое занятие: снять с прутика кожицу и положить прутик на муравейник. Облепят его муравьи, встряхнул их и оближи прут — кисло-сладкий. Кузьма и стал стегать им муравейник, а сзади дед Аверьян схватил его за ухо.

«А зорить зачем? Разор-то зачем на земле чинить?.. — Кузьма и сейчас слышит слова деда. — Захотел соку березового — спроси; дед покажет такую березку и как подрезать. Напился, залепи порез еловой смолой, чтобы не было больно дереву».

Сызмалетства приучали. Костер жечь только у воды. Бывало, дед Аверьян скажет: из одного дерева выходит сто сот серянок, а одной серянкой можно спалить сто сот деревьев… Оберегали свои угодья и доглядывали за соседскими — пустил пал, сгубил весь околоток… беда соседа — твоя беда… Слушали старших… работали, не ленились. Вот и хозяйство крепкое было, не одним днем жили…

Кузьма полностью доверил повод кобыле. И в такт ее ходу были и мысли Кузьмы, по-крестьянски основательные и сугубо земные. Вот поставит дом и этой же осенью, до заморозков, сколько хватит сил и времени, прирежет клин. До больших холодов надо и Арину пристроить в тепло, немудрячую, но срубить конюшню. Не может быть, чтобы Арина не пустила корень. А там не приметишь, как и второй дом ставь, подоспеет и третий: Афанасий тоже в стручок пошел. Свои ребятишки пойдут. И мельницу надо ставить. Куда без мельницы, если даже три хозяина, а там, гляди, поползет корень. Аверьян парень — считай, уже жених. Девку надо. А где ее взять? Тоже надо думать, да еще как. Хоть так, хоть эдак поверни, без бабы, выходит, никак не обойтись. Баба всегда с землей крепче мужика сращивает.

И лошадей не одна, не две — табун, и коровы, и свиньи, и птица… Вольно шла Арина, вольные думы текли. Пока Кузьма качался в кавалерийском удобном седле, солнце съехало за гору, и тем временем Арина сошла к небольшой речке, стала хватать траву по дороге.

— Проголодалась, милаха? — Кузьма натянул повод, пооглядывался. — Ну, вот и трава и дрова. — Кузьма спешился, поразмялся, попоил кобылу и сам попил холодной, как из погреба, воды.

— Ну, так как, Арина, бросим чалку? Вон куда упороли.

Кузьма расстегнул подпруги, взялся за седло, в мешке отозвался котелок.

— И тебя напоим, как же котелку без воды, было бы мясо, угостил бы супом.

Арина встряхнулась. Словно тень от седла, осталась отметина на спине. Кузьма огладил бок Арине и отпустил кобылу. Насобирал на костер палок, спустился к воде. Развел костер, приготовил чай и все поглядывал на небо.

— Дождю быть, кажется, Арина…

Кузьма отставил фыркающий котелок, бросил сухих смородиновых корешков, разложил на мешке помятого хариуса, подождал, пока напреют корешки. Хариуса съем сейчас, решил Кузьма, а вяленых ельцов оставлю на потом. Кузьма поужинал, остатки рыбы убрал в мешок, привалился на седло и, прежде чем задремать, еще раз приподнял голову, поглядел на кобылу и забылся.

Проснулся он от легкого озноба. На туманной воде дребезжали солнечные блики, а там, где туман разрывался, видны были склоны гор. Кузьма сощурился от боли в глазах. «Ничего я придавил!» А где же кобыла? Кузьма забежал повыше на берег, поглядел из-под руки вокруг: кобылы нигде не было. Надо бы стреножить, — садануло под ребро.

— Арина-а! — крикнул Кузьма.

— А-а-а! — отозвалось за рекой, и опять стало жутко тихо.

— Арина-а!

— Н-на-а, — отозвалось уже ближе, под тем берегом. Кузьма постоял, послушал. В распадке желна просила пить, да под ногой клокотал ручей. Кузьма только сейчас увидел, как из расщелины бьется серебряная струйка. Кузьма взял узду и пошел к лесу. Тут речка поворачивала. Кузьма продрался сквозь кустарник и у самой воды увидел Арину.

— Вот, мать моя! — обрадовался Кузьма. — Ищи ее? За такое бьют и плакать не велят. — Кузьма надел узду, угостил Арину солью. — Хоть губы помазать, сладко, — и кромкой леса повел кобылу к костру.

Солнце уже поднялось над верхушками деревьев, и луг горел синим полыхающим огнем. Ветерок сорвал и отнес к распадку резкий розовеющий туман.

Тревога у Кузьмы прошла, но сомнение — в ту ли сторону он едет — снова подступило. Ведь целый день отмахал, если учесть ходкость кобылы — немалое расстояние. «Не повернуть ли уж, — мелькнула мысль, — тогда зачем вся эта затея с поиском». Кузьма попристальнее поприглядывался: вроде впереди лес просвечивает и кобыла все туда вверх по речке норовит — тянет. Опять же, не ушла ночью, может быть, зверя побоялась.

Кузьма наклонился к Арине:

— Не можешь сказать?.. Вот и я никак не разберусь.

Он вел кобылу кромкой леса по ягоднику и все удивлялся: сколько ягод, заприметить бы это место. «До чего же завидущие глаза у человека», — одернул себя Кузьма. Он привел кобылу к костру, попил из котелка холодного отвару, остатки плеснул в костер, горячая зола отозвалась взрывом — на траву бусо лег пепел. Кузьма посбрасывал тлеющие головешки в речку, залил хорошенько костер и тогда оседлал кобылу.

Солнце цедило сквозь хвою рассеянные лучи. Остро пах настоянный на травах воздух. Кузьма не торопил Арину, стараясь приметить дорогу. Он все восхищался травостоем и пожалел, что столько пропадает сена. Кузьма мысленно ставил стога, а когда лес спустился и подступил к воде, обузил проход, Кузьма приметил по самому краю подмытого берега набитую тропу и пустил по ней Арину. Не проехал и версты, как из-за поворота навстречу вышел лось. Кузьма натянул повод, остановился и зверь. Так близко и так неожиданно Кузьма видел лося впервые.

— Вот ты какой! — выдохнул зачарованный Кузьма, забыв и про бердану. Лось закинул на спину голову, прыжок — и только затрещало в зарослях ельника.

— Убегли котлеты, — сказал Кузьма. — Ну, куда такую тушу в жару? Поближе бы к дому.

Пустое брюхо не принимало объяснений. «Надо бы стрелить, — уже пожалел Кузьма, — вьюк мяса, остальное бы в реку рыбам. Ну что теперь руками махать», — вздохнул тяжело Кузьма и дал повод Арине. Набитая зверьем тропа сквозь речную прохладу шла вверх по течению. Здесь обдувало ветерком, и словно дым сваливало от Кузьмы гнуса, и он тянулся шлейфом за кобылой. Тропа привела к ущелью. Берега так тесно сблизились, что казалось, и зверьку не проскочить. Прямо из воды вырастали голые отвесные скалы. Кузьма поднял глаза — и вроде как мелькнул наверху человек. Кузьма пригляделся — голый камень. Только у самой макушки, словно челка с напуском, рос кустарник. Кузьма подумал перебраться на другую сторону. Но попробуй сунься — вода собьет.