Проблема в том, что с настолько могущественными машинами достаточно малейшей случайности или небрежного проектирования, чтобы они поставили собственные цели прежде наших, пускай даже и с благими намерениями защитить нас от нас самих, как у Джека Уильямсона в романе «Со сложенными руками», или для нашей защиты от неожиданного врага, как в «Колоссе» Денниса Джонса, или потому что построенная нами машина, как ЭАЛ у Артура Кларка, сочтёт нас недостойными миссии, которую мы же на неё и возложили, или – как Почтарь у самого Винджа, который выводит сообщения на телетайп, потому что не может позволить себе тратить время на человекоподобную симуляцию – просто предпочтёт преследовать собственные цели.

А как же быть с последним и окончательным вопросом, поставленным в финале «Истинных Имён»? Возможно ли, что человек на самом деле построит себе второе, большее Я внутри машины? Достижимо ли такое?

Будь это так, подобные симулированные люди оказались бы во всех смыслах равны своим человеческим прототипам; стали бы они подлинными продолжениями этих реальных людей? Или только новыми, искусственными личностями, похожими на оригиналы только структурным сходством? Что если позволить симуляции стареющей Эритрины, неизмеримо усовершенствованной, жить в своём новом доме, более роскошном, чем оставленный ею Провиденс? Допустим, что она по-прежнему согласится разделить свою обитель с Роджером – не стоит лишать продолжение романтической линии – и две эти грандиозные сущности полюбят друг друга? Спрашивается: что эти сверхсущества смогут разделить со своими прототипами? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала понять, кем же эти личности были прежде. Но, поскольку они не настоящие существа, а всего лишь фрагменты авторских мыслей, лучше задумаемся о нашей собственной природе.

Если уж мы обратились к собственным сознаниям, мы не можем обойти вниманием вопрос о том, как же они, собственно, работают – а в этом, на мой взгляд, и заключается суть иронии, потому что да, сознание каждой нормальной личности содержит некую часть под названием Я – но и она сама тоже пользуется символами и представлениями, так же как игроки Иного Плана применяли волшебные заклинания со своих терминалов для исполнения желаний. Чтобы пояснить эту теорию работы человеческого сознания, мне придётся сжато пересказать тезисы «Общества разума», моей будущей книги. Во многих аспектах мои представления о происходящем в человеческом разуме напоминают представления Винджа о том, как игроки Иного Плана распределяли себя по сетям вычислительных машин, используя поверхностные знаки-символы для управления множеством систем, которые мы не вполне понимаем.

Известно, что мы, люди, знаем о внутреннем устройстве наших собственных сознаний куда меньше, чем о внешнем мире. Мы знаем, как работают привычные предметы, но о величайших компьютерах в наших мозгах – ничего. Не чудесно ли, что мы думаем, не зная, что вообще означает думать? Не чудно ли, что нам приходят в голову идеи, но мы даже не можем объяснить, что такое идея? Не странно ли, насколько лучше мы понимаем друзей, чем самих себя?

Давайте снова вспомним, как вы за рулём можете управлять значительным импульсом машины, не зная принципов работы ни двигателя, ни рулевого управления. Разве мы не «ведём» наши тела точно таким же образом? Вы просто идёте в определённом направлении, и с точки зрения разумного сознания это всё равно что повернуть мысленное рулевое колесо. Вы осознаёте только общее намерение: «Пора идти; где тут двери?» – а всё остальное получается само. Но задумывались ли вы, насколько сложные процессы включает в себя такое простое действие как ходьба и выбор направления движения? Это совсем не то же самое, что принять чуть в сторону, плывя в лодке. Если бы вы вели себя так при ходьбе, вы бы спотыкались и падали на каждом повороте.

Проведите эксперимент: внимательно проследите за собой во время ходьбы – и вы заметите, что ещё до начала поворота вы заблаговременно отклоняетесь в сторону; начинаете падать в сторону поворота; следующим шагом выставляете ногу, чтобы не упасть – и вот вы уже идёте в новом направлении. Если углубиться в детали, всё оказывается ужасающе более сложным: сотни взаимосвязанных мышц, костей и суставов все одновременно управляются взаимодействием программ, которые исследователи двигательной активности всё ещё едва понимают. И при этом всё, что требуется от вашего сознания – это подумать: «Идём туда!» – если тут вообще уместно говорить о сознательных мыслях. Как видно, мы управляем сложнейшими машинами внутри себя не при помощи осознанных технических планов или знания подробностей механики, а просто символами, знаками и образами, настолько же нереальными, как и чародейство у Винджа. Стоит задуматься, имеем ли мы моральное право ради достижения своих целей опутывать заклинаниями эти беспомощные толпы ментальных рабов.

Продвинемся на шаг дальше: точно так же, как мы ходим без размышлений, мы и думаем без размышлений! Мы всего лишь эпизодически обращаемся к органам, которые и исполняют нашу ментальную работу. Допустим, у вас есть сложная задача. Вы раздумываете над ней некоторое время и затем находите решение. Ответ возникает неожиданно; вам приходит в голову идея, и вы говорите: «Ага, понял. Надо сделать так и так». Но если бы кто-то спросил, как вы пришли к решению, вы бы просто не знали, что ответить. Люди обычно говорят что-нибудь вроде:

«Я внезапно понял…»

«Мне пришла в голову идея…»

«Меня осенило, что…»

Если бы мы на самом деле знали, как работают наши сознания, мы бы не так часто действовали на основе неосознанных мотивов и не имели бы такого количества разнообразных психологических теорий. Почему, когда нас спрашивают, как люди приходят к замечательным идеям, мы вынуждены обращаться к поверхностным репродуктивным метафорам и говорить о «зарождении», «вынашивании» и «рождении» мыслей? Мы даже говорим о «пережёвывании» и «переваривании», как будто разум располагается не в голове, а где-то ещё. Если бы мы видели наши сознания изнутри, мы бы наверняка могли сказать что-нибудь более дельное, чем просто «погодите, я думаю».

Люди часто говорят мне, что они абсолютно уверены: ни один компьютер никогда не будет наделён разумом, сознанием, свободой воли и никоим образом не осознает себя. Их часто поражает, что я в ответ спрашиваю, почему они так уверены, что обладают этими примечательными качествами сами. Обычно они отвечают, что если в чём и уверены, так это в том, что «я осознаю, поскольку осознаю это».

Да, но что в действительности означают эти убеждения? «Самосознание» должно бы быть осознанием того, что происходит в собственном разуме, но ни один реалист не станет держаться за мнение, будто людям действительно свойственна интроспективность в буквальном смысле этого слова – взгляд, обращённый внутрь.

Не примечательно ли, насколько мы уверены, что осознаём себя – что мы в массе наделены способностями знать, что происходит у нас внутри? Подтверждений тому на самом деле немного. У некоторых людей и вправду случаются выдающиеся моменты, так называемые «прозрения» точной оценки настроений и мотивов других людей. Отдельные личности порой способны даже удачно оценивать сами себя. Но это ещё не оправдывает употребление терминов вроде самоощущения или самосознания. Почему бы просто не называть их ощущениями или осознанием? Есть ли хоть какие-то основания полагать, что эти способности существенно отличаются от всего остального, что мы воспринимаем и чему учимся? Вместо определения их как «разбирать себя» нам бы стоило считать их прямой противоположностью: просто ещё одним способом «строить догадки». Что, если мы узнаём о себе в точности так же, как обучаемся всем прочим внеличностным вещам?

Истина заключается в том, что части нас, якобы наделённые самосознанием, занимают лишь крошечную долю всего мышления. Они работают, выстраивая собственные модели мира – чрезвычайно упрощённые мирки по сравнению что с реальным внешним миром, что с грандиозными вычислительными структурами внутри мозга – системами, на понимание которых пока никто не претендует. И эти наши миры симулированного осознания – просто магические, в них каждый воображаемый объект наделён смыслами и целями. Задумайтесь, насколько трудно увидеть молоток не как инструмент для ударов, а мячик – не как что-то, что бросают и ловят.