Почему-то публично, в «Дневнике писателя», Достоевский о состоянии железных дорог и о «жидах»-акционерах, наживающихся на них, так и не выступил, но, судя по всему, когда-нибудь намеревался это сделать. Недаром в следующей записной тетради, спустя долгое время, узнав, что в институт инженеров путей сообщения поступило 60 воспитанников из раввинских училищ, он язвительно и одновременно с горечью помечает: «И известие прослушали мухи, медовые мухи — путей сообщения полно жидками: — Всё цестными еврейциками. Status in statu. Я готов, это прямая обязанность христианина. Но не status in statu надо усиливать, сознательно усиливать…».

Одним словом, своих «антижидовских» взглядов Достоевский не скрывал, высказывал их предельно откровенно. К слову, понятия-термины «юдофоб» и особенно «антисемит», так широко распространившиеся сейчас, очень уж неточны, приблизительны и двусмысленны, если помнить семантику слов. «Юдофоб» дословно — боящийся евреев (латинское iudaeus — еврей, греческое phobos — страх); «антисемит» — человек, относящийся враждебно к семитам, то есть к древним вавилонянам, ассирийцам, финикийцам, иудеям и к современным арабам и евреям…

Ни то ни другое к Достоевскому не подходит, он был именно — «антижид», откровенный ненавистник «жидов», воздвигающих, по его мнению, своё status in statu в России.

Тем более откровенен-открыт был Достоевский в частной переписке.

Здесь он и вовсе не стеснялся в выражении своих чувств, затрагивая наболевшую тему. Слово «жид» в его ранних письмах всегда упоминается в саркастическом, усмешливом тоне, а позже — с всё более и более возрастающей враждебностью.

Почти в каждом письме к жене (которая, по-видимому, полностью разделяла его убеждения) из-за границы, куда он выезжал лечиться, Достоевский изливает свою желчь: «Сосед мой — русский жид, и к нему ходит множество здешних жидов, и все гешефт и целый кагал, — такого уж послал Бог соседа…»; «Один, ни лица знакомого, напротив, всё такие гадкие жидовские рожи…»; «…и всё подлейшие жидовские и английские рожи…»

А в 1879 году, во время очередного своего пребывания в Эмсе, Достоевский из письма в письмо живописал Анне Григорьевне горестную и пронизанную ядом повесть-эпопею на свою любимую тему. В послании от 26 июля — зачин: «Вещи здесь страшно дороги, ничего нельзя купить, всё жиды. … Здесь всё жиды! Даже в наехавшей публике чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира. … Затем все остальные русские имена в большинстве из богатых русских жидов. Рядом с моим № … живут два богатых жида, мать и её сын, 25-летний жидёнок, — и отравляют мне жизнь: с утра до ночи говорят друг с другом, громко, долго, беспрерывно … и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или по-жидовски), точно книгу читают: и всё это с сквернейшей жидовской интонацией, так что при моём раздражительном состоянии это меня всего измучило…»

В письме от 30 июля «раздражительный» Достоевский продолжает жаловаться жене: «3-е приключение с жидами моими соседями …. Четверо суток как я сидел и терпел их разговоры за дверью (мать и сын), разговаривают страницами, целые томы разговора …, а главное — не то что кричат, а визжат, как в кагале. … Так как уже было 10 часов и пора было спать, я и крикнул, ложась в постель: «Ах, эти проклятые жиды, когда же дадут спать!» На другой день входит ко мне хозяйка … и говорит, что её жиды призывали и объявили ей, что много обижены, что я назвал их жидами, и что съедут с квартиры. Я ответил хозяйке, что и сам хотел съехать, потому что замучили меня её жиды …. Хозяйка испугалась угрозы ужасно и сказала, что лучше она жидов выгонит (Вот интересно-то, какое слово — «жиды» или «евреи» — употребляла хозяйка? — Н. Н.) … жиды же хоть и не перестали говорить громко, но зато перестали кричать, и мне пока сносно…»

Из следующего письма мужа Анна Григорьевна узнаёт, что «жиды»-соседи уже значительно меньше беспокоят её больного нервного супруга, а ещё через несколько дней Фёдор Михайлович с облегчением и великой радостью сообщает о том, что мучениям его приходит конец — «жиды», его несносные соседи, выезжают на следующей неделе. То-то праздник наступает и покой! Право слово, так и кажется, что если бы в соседях у Достоевского были бы не «жиды», а, предположим, русские, немцы или папуасы и болтали бы и визжали точно так же сутки напролёт, он переносил бы это легче, не так бы изводился и свирепел.

Пресловутый еврейский вопрос Достоевский затрагивает-обсуждает в письмах и к таким разным людям, как товарищ юности врач С. Д. Яновский, публицист и писатель, бывший соратник по «Гражданину», а затем сменивший Достоевского на посту редактора, В. Ф. Пуцыкович, член Государственного совета, а затем и обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев… Особенно знаменательно в этом ряду писем послание Пуцыковичу из Старой Руссы от 29 августа 1878 года, в котором Достоевский высвечивает новый «капитальный» аспект в еврейском вопросе. Незадолго перед тем в Петербурге на Михайловской площади революционером-народником Кравчинским был прилюдно убит шеф жандармов Мезенцов. Автор «Бесов» формулирует своё мнение:

«Пишете, что убийц Мезенцова так и не разыскали и что наверно это нигилятина. Как же иначе? … убедятся ли они наконец, сколько в этой нигилятине орудует (по моему наблюдению) жидков, а может, и поляков. Сколько разных жидков было ещё на Казанской площади, затем жидки по одесской истории. Одесса, город жидов, оказывается центром нашего воюющего социализма. В Европе то же явление: жиды страшно участвуют в социализме, а уже о Лассалях, Карлах Марксах и не говорю. И понятно: жиду весь выигрыш от всякого радикального потрясения и переворота в государстве, потому что сам-то он status in statu, составляет свою общину, которая никогда не потрясётся, а лишь выиграет от всякого ослабления всего того, что не жиды…»

И, конечно же, смысл этих строк углубляется, если вспомнить одну их самых последних записей Достоевского в записной тетради 1881 года, где он делает окончательный для себя вывод: «Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит её цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет всё богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придёт и станет на безначалии…»

Рядом с этой записью Достоевский ставит свой любимый латинский знак «заметь хорошо» с тремя восклицательными знаками — «NB!!!». Вероятно, он хотел в одном из последующих выпусков «Дневника писателя» поднять эту проблему. Не успел.

Итак, разрушительные, враждебные русскому народу и всему миру направления деятельности «жидов» Достоевский видит во всём: и истребление лесов, погубление почвы, и спаивание народа, и вредительская монополия в промышленности, финансах, на железной дороге, и подготовка разрушительной социальной революции… А как же — литература? Ну, конечно же, и в этой области Достоевский чувствовал «сильный запах чеснока». И не могло быть иначе у человека, живущего литературой, видящего в ней весь смысл своего существования.

Отрывочные пометки в рабочих тетрадях свидетельствуют, что проблема эта волновала Достоевского всерьёз, и здесь он видел «жидовские» козни: «Журнальная литература вся разбилась на кучки. Явилось много жидов-антрепренёров, у каждого жида по одному литератору …. И издают»;  «Жиды, явится пресса, а не литература».  Но наиболее полно свои взгляды на данную проблему Достоевский изложил в одном поразительном по откровенности и тону письме.

В феврале 1878 года писатель получил послание от некоего Николая Епифановича Грищенко, учителя Козелецкого приходского училища Черниговской губернии, в котором тот, жалуясь на засилье «жидов» в родной губернии и возмущаясь, что пресса, журналистика держит сторону «жидов», просил Достоевского «сказать несколько слов» по этому вопросу. И вот автор «Идиота» совершенно незнакомому человеку тут же в ответном письме распахивает всю свою душу, откровенничает донельзя:

«Вот вы жалуетесь на жидов в Черниговской губернии, а у нас здесь в литературе уже множество изданий, газет и журналов издаётся на жидовские деньги жидами (которых прибывает в литературу всё больше и больше), и только редакторы, нанятые жидами, подписывают газету или журнал русскими именами — вот и всё в них русского. Я думаю, что это только ещё начало, но что жиды захватят гораздо ещё больший круг действий в литературе; а уж до жизни, до явлений текущей действительности я не касаюсь: жид распространяется с ужасающей быстротою. А ведь жид и его кагал — это всё равно, что заговор против русских!

… Заступаются они («Либералы», и в частности из журнала «Слово». — Н. Н.) за жидов, во-первых, потому, что когда-то (в XVIII столетии) это было и ново, и либерально, и потребно. Какое им дело, что теперь жид торжествует и гнетёт русского? Для них всё ещё русский гнетёт жида. А главное, тут вера: это из ненависти к христианству они так полюбили жида; и заметьте: жид тут у них не нация, защищают они его потому только, что в других к жиду подозревают национальное отвращение и ненависть. Следовательно, карают других, как нацию…»

Нельзя не обратить внимание на замечание Достоевского в скобках, что-де «жидов» в литературу прибывает всё больше и больше. В современной ему классической русской литературе, среди крупных писателей как раз не было практически евреев, кроме разве что небезызвестного поэта и переводчика Петра Исаевича Вейнберга, «Гейне из Тамбова». Это уже к концу XIX века в журналистику и литературу действительно стало прибывать всё больше и больше представителей еврейской нации, чтобы занять в русской литературе XX века, уже в советской литературе, доминирующее положение. Видимо, Достоевскому и впрямь был присущ дар провидца. Но если бы его письмо к Грищенко (или аналогичное выступление в «Дневнике писателя») было опубликовано при жизни автора, оно бы вызвало недоумение у многих современников, упрочило бы слухи о его болезнях и спровоцировало бы волну обвинений в крайнем шовинизме.