Достоевский и сам это понимал. В том же письме к Грищенко он замечает попутно, что стоит только повести речь о потребностях, нуждах, мольбах своей, русской, нации, как «либералы» тут же обвинят тебя в шовинизме. И в одной из последних записей-заметок к намечаемому «Дневнику», он то ли с сарказмом, то ли с горечью усталости размышляет: «Жиды. И хоть бы они стояли над всей Россией кагалом и заговором и высосали всего русского мужика — о, пусть, мы ни слова не скажем: иначе может случиться какая-нибудь нелиберальная беда; чего доброго подумают, что мы считаем свою религию выше еврейской и тесним их из религиозной нетерпимости, — что тогда будет? Подумать только, что тогда будет!..» Сарказм писателя имел под собой веские основания — и спустя десятилетия после его смерти один из таких «либералов», гражданин мира В. В. Набоков, к примеру, безапелляционно заявлял: «Нужно сказать, что Достоевский испытывал совершенно патологическую ненависть к немцам, полякам и евреям, что видно из его сочинений»[7].

Следуя логике автора «Лолиты» и если вспомнить образы, допустим, Смердякова, отца Карамазова, Свидригайлова и тому подобных героев, то следует признать, что Достоевский испытывал «патологическую» ненависть, скорее всего, — к русским…

Да, Достоевский прекрасно сознавал — ЧТО тогда будет.

Ему уже приходилось объясняться, оправдываться по поводу своего неприкрытого «антижидовского шовинизма». Слишком видную роль в общественной жизни России стал он играть в последние годы жизни, каждое слово его, каждый поступок вызывали резонанс в образованных кругах. Так, к примеру, писательница и общественная деятельница Е. П. Леткова-Султанова вспоминала, как молодёжь конца 70-х годов прошлого века реагировала «на Достоевского»: «В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер “Дневника писателя” давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому “еврейскому вопросу”, отношение, бывшее для нас своего рода лакмусовой бумажкой на порядочность, — в “Дневнике писателя” было совершенно неприемлемо и недопустимо: “Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея, охватывающая весь мир…” Все эти слова взрывали молодёжь, как искры порох…»[8]

Достоевскому приходилось выслушивать подобные мнения и от молодежи, и от «либералов», и от товарищей по перу. Получал он письма и в поддержку своей позиции от простых, так сказать, читателей «ДП» (так, некий москвич в течение года прислал ему три письма с призывами и дальше «вести беспощадную борьбу с евреями»[9]), но больше стало приходить писем от самих евреев, желающих вступить с писателем в диалог, оспорить его утверждения и выводы. Сохранилось, к примеру,  шесть писем к Достоевскому от А. Г. Ковнера, литератора, а на момент переписки и арестанта (присвоил, служа в банке, 168 тысяч рублей), наполненных полемикой с автором «ДП» и его взглядами. Послания эти были насыщенны философскими рассуждениями и автобиографическими исповедальными подробностями. Между прочим, этот Аркадий (Авраам-Урия) Ковнер за несколько лет до того, будучи фельетонистом газеты «Голос», из номера в номер критиковал и издевательски высмеивал  только что появившийся тогда «Дневник писателя». Скорей всего, именно автора этих фельетонов в первую очередь имел в виду Достоевский, когда объяснял читателям в очередном номере «Гражданина», почему он не отвечает на эти злобные нападки: «Во-первых и главное: не отвечать же всякому шуту?» В контексте же нашей темы интересны те фрагменты из переписки великого русского писателя, бывшего каторжника с малоизвестным литератором-евреем, арестантом, если можно так выразиться, действующим, в которых затрагивается еврейский вопрос. На первые два послания Ковнера Достоевский отвечает подробнейшим письмом, и в частности, пишет:

«Теперь о евреях. Распространяться на такие темы невозможно в письме, особенно с Вами …. Вы так умны, что мы не решим подобного спорного пункта и в ста письмах, а только себя изломаем. Скажу Вам, что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки. Особенно получил недавно одно идеальное благородное письмо от одной еврейки (Т. В. Брауде. — Н. Н.), подписавшейся, тоже с горькими упрёками. Я думаю, я напишу по поводу этих укоров от евреев несколько строк в февральском “Дневнике” …. Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла, в продолжение всей истории, не формулироваться в разные status in statu. Сильнейший status in statu бесспорен и у наших русских евреев. А если так, то как же они могут не стать хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? Вы указываете на интеллигенцию еврейскую, но ведь Вы тоже интеллигенция, а посмотрите, как Вы ненавидите русских, и именно потому только, что Вы еврей, хотя бы интеллигентный. В Вашем 2-м письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 миллионов русского народа. Это слова ужасной ненависти, именно ненависти, потому что Вы … в этом смысле (то есть в вопросе, в какой доле и силе русский простолюдин есть христианин) — Вы в высшей степени некомпетентны судить. Я бы никогда не сказал так о евреях, как Вы о русских. Я все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол сесть не захотят с русскими, а русский не побрезгает сесть с ними. Кто же кого ненавидит? Кто к кому нетерпим? И что за идея, что евреи — нация униженная и оскорблённая. Напротив, это русские унижены перед евреями …. Но оставим, тема длинная. Врагом же я евреев не был. У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают “Дневник писателя”, и хоть щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят…»

Нет, недаром Достоевский нашёл время и силы на это длинное многостраничное письмо. Он понимал, что пришла пора объясниться. Действительно, невозможно долгие годы, имея такой авторитет, такое влияние на общество, без последствий обзывать евреев «жидами», кричать об угрозе status in statu, о закабалении русской нации и даже всего мира нацией «жидовской». И ещё нюанс: Ковнера то ли тюрьма исправила, то ли время, но злобный тон его фельетонов времён «Голоса» сменился на уважительный и почтительный тон частных писем к автору «Дневника писателя». Однако ж, не все евреи выдерживали такой подобающий тон в переписке с великим романистом и публицистом, вероятно, кое-кто опускался и до прямых угроз. Судить об этом можно хотя бы по эпизоду, воссозданному в письме гимназиста из Витебска В. Стукалича, написанном в конце марта или начале апреля 1877 года. Этот юноша из разряда задумывающихся русских мальчиков, не по годам серьёзный и начитанный, некоторое время состоял с автором «Бесов» в интенсивной переписке, лично с ним встречался по приезде в Петербург. Так вот, после такой встречи  гимназист пишет в своём письме ещё из Петербурга, перед отъездом домой, по горячим следам: «…Когда Вы шутя сказали, что жиды просто убьют Вас, у Вас в глазах мелькнуло странное выражение; Вы как будто ожидали посмотреть, какое впечатление произведут на меня Ваши слова, не приму ли я их серьёзно, чтобы таким образом судить, возможно ли что-либо подобное. У меня действительно мелькнул испуг на лице, но это оттого, что мне сделалось страшно за Вас. Неужели, мелькнуло у меня, Вы до такой степени мнительны? Ведь это, пожалуй, что-то вроде помешательства … Пишут же они евреи. — Ред. только к Вам потому, что известен им Ваш адрес. Если же еврей прочтёт ругательную статейку в газете или журнале, к кому ещё обратиться?..»[10] Как видим, Достоевский ещё пытался шутить на эту опасную тему, но серьёзное, необходимое объяснение с раздражённой публикой и «потенциальными убийцами» явно назрело.

Письмо к Ковнеру стало как бы репетицией, как бы черновиком к этому серьёзному объяснению с публикой. Писателя-гуманиста, конечно, волновало то, как относится к нему студенческая молодёжь, интеллигенция, вся читающая Россия. Титло «мракобеса», «шовиниста» носить ему отнюдь не хотелось. Но и убеждений своих он изменить был не в силах, кривить душой не хотел — он всегда писал и говорил только то, что думал. И вот в письме к Ковнеру Достоевский ставит перед собою труднейшую задачу: убедить еврея, что он, Достоевский, никогда не был врагом евреев, что его просто не совсем правильно понимают. (Можно догадываться, как удерживал Достоевский свою руку, дабы вместо привычного слова «жиды» писать в письме слово «евреи»!)

Создав письмо-черновик, писатель пишет, наконец, и «несколько строк» по этому капитальному вопросу для широкой публики. Только объясниться из-за болезни пришлось не в февральском, а в мартовском выпуске «Дневника писателя» за 1877 год, и «несколько строк» заняли всю 2-ю главу номера. Так как это — краеугольная публикация у Достоевского на «еврейскую тему», то придется процитировать из неё значительные по объёму отрывки. Впрочем, никакой комментарий не прояснит так позицию писателя в его отношении к евреям, как сам текст, написанный его рукой. Первую часть главы он так и назвал — «Еврейский вопрос», но тут же начал как бы оправдываться за это:

«О, не думайте, что я действительно затеваю поднять “еврейский вопрос”! Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России и о положении России, имеющей в числе сынов своих три миллиона евреев, — я не в силах …. Но некоторое суждение моё я всё же могу иметь, и вот выходит, что суждением моим некоторые из евреев стали вдруг интересоваться. С некоторого времени я стал получать от них письма, и они серьёзно и с горечью упрекают меня за то, что я на них “нападаю”, что я “ненавижу жида”, ненавижу не за пороки его, “не как эксплуататора”, а именно как племя …. Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Как эксплуататора и за некоторые пороки мне осуждать еврея отчасти дозволяется самими же этими господами, но — но лишь на словах: на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея. Но опять-таки: когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моём этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной …, это знают, то я … с себя это обвинение снимаю …. Уж не потому ли обвиняют меня в “ненависти”, что я называю иногда еврея “жидом”? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно (! — Н. Н.), а во-вторых, слово “жид” сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: “жид, жидовщина, жидовское царство” и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом. Выпишу одно место из письма одного весьма образованного еврея …. Это одно из самых характерных обвинений меня в ненависти к еврею как к народу…»