Снова прошелся около дома, оглядывая подъезд. Дверь открыта. Кажется, никакой опасности. Кругом пусто. Ни души. «А что, если сейчас? Всего на минутку, не больше. Скажу несколько слов и – ходу, – Миклашевский боролся сам с собой, понимая, что нарушает закон конспирации. – А выигрыш какой? Целых двое суток! Надо рискнуть. Она поймет. Так сложились обстоятельства, и у меня нет другого выхода». Радистка чем-то похожа на его жену, на Лизавету. Это он приметил еще при первой встрече. «Как они там, мои родные, Лизавета и Андрюшка? Андрюшка, пожалуй, и не узнает меня, как встретимся…»

Миклашевский остановился. Улица пустынна. В домах гасли огни. Сердце почему-то учащенно забилось. Усмиряя волнение, он вошел в подъезд, слабо освещенный тусклой электрической лампочкой. Что-то удерживало его, словно на ногах появились пудовые гири. Но он не прислушался к самому себе, не поверил предчувствиям. Не очень внимательно смотрел на окно. Оно было закрыто занавеской, но далеко не так, как это делала Марина Рубцова. Ее вообще не было в квартире. Марину увез Старков. Уходя, Марина не то что открыла левый угол, а раздвинула занавеску, открыв пол-окна. Чтобы еще издали было видно: приближаться опасно!

Гестаповцы нагрянули буквально через час после того, как Рубцова вышла в эфир. Но они опоздали. На стук в дверь им никто не ответил. Не поднимая шума, они отмычкой открыли дверь. Но той, которую искали, дома не оказалось. Вещи на месте, одежда висит в гардеробе. Казалось, что жиличка вышла по каким-то своим делам и скоро вернется.

Гестаповцы произвели обыск. Но он ничего не дал. Никаких улик. Тогда устроили засаду. Время шло, а жиличка не появлялась. Один из гестаповцев, их было двое, так, на всякий случай, чтоб из окон дома напротив не смогли заглянуть в комнату, задернул занавеску.

Миклашевский, стараясь не шуметь, на носочках поднялся на этаж выше и остановился на лестничной площадке. Перевел дух, осмотрелся. Кругом тишина. Дом, казалось, вымер. Только сердце почему-то колотилось в груди. Улыбнулся. Как-никак, а идет к женщине, и довольно симпатичной, такой же одинокой, как и он. При встречах – а они встречались очень редко, за полтора года всего несколько раз – Марина с нежностью и восхищением в глазах смотрела на боксера, сочувственно спрашивая: «А вам не больно? Когда деретесь на ринге, ведь и вам достается? – и откровенно возмущалась: – Неужели в Москве не могли другой легенды вам подобрать, не такой жестокой?» Миклашевский ее успокаивал, утверждая, что ему совершенно не больно, что в боксе главное – это уметь не давать себя бить, одним словом, не получать удары. Но его доводы ее мало удовлетворяли. Она, ласково и сочувственно улыбаясь, повторяла: «Понимаю, я все понимаю. Но и вам ведь достается, я же сама видела».

Миклашевский подошел к двери и, не снимая кожаных перчаток, нажал на кнопку звонка. Раздался легкий, приглушенный звук. Игорь прислушался, уловил быстрые шаги. Щелкнул замок, и дверь открылась внутрь. В прихожей темно. Миклашевский быстро вошел, закрывая за собой дверь. В лицо пахнул прокуренный воздух, он нес опасность: Марина не курила!

Миклашевский качнулся назад, но почувствовал, как в спину, промеж лопаток, уткнулся ствол пистолета.

– Руки! Хенде хох! Руки вверх! – послышалась команда на немецком языке.

Миклашевский остолбенел. «Все! Влип! – пронеслось молнией в голове. – Сам напоролся!» Поднял руки. На уровне плеч. В спину резко толкнули дулом.

– Проходи!

Вошли в комнату, освещенную электрической лампочкой. Повсюду – следы обыска. Ящики комода выдвинуты, постель перевернута, скомкана, дверцы шкафов распахнуты. На столе – раскрытая газета, в пепельнице и вокруг на скатерти – окурки. «Давно сидят», – машинально отметил Миклашевский.

Навстречу ему, с папиросой в зубах, поднялся со стула рослый гитлеровец. Рука на кобуре. Вглядевшись пристально, он вдруг улыбнулся боксеру как старому знакомому: – О! Да я вас знаю! Вот не ожидал, что встретимся… Я, знаете, даже за вас болел, когда дрались с этим, с местным грузчиком, с Рыжим Тигром… Ганс, нам повезло! Птичка попалась важная!

– Выходит, не зря торчали здесь, – отозвался глухим голосом гестаповец за спиною у Миклашевского, снова ткнув пистолетом: – Проходи, не стесняйся!

Из дальней комнаты никто не вышел. Если бы были еще, наверняка бы вышли. Значит, их всего двое. Миклашевский остановился посреди комнаты, как раз напротив трюмо. Ему хорошо стал виден Ганс, тот, который за спиной, с пистолетом. Он был ниже Игоря, плотный, в расстегнутом мундире, тыкал пистолетом, вытягивал руку. Гансом звали одного из трех немецких диверсантов, переодетых милиционерами, с которыми Игорю пришлось столкнуться в самом начале войны в лесу под Лугой. Тогда их было трое. И руки у Миклашевского были связаны. А здесь – только двое. Игорь поборол волнение. «Только спокойнее! Спокойнее, – приказал он сам себе. – Бить наверняка!» И вслух сказал, вкладывая в свои слова как можно больше обиды и возмущения:

– Своих не узнали? Солдату-фронтовику и к бабе зайти нельзя, что ли? Нет такого закона, и по уставу не запрещено в свободное время посещать женщин…

– Ага! – оживился гитлеровец с папиросой в зубах, он, видимо, был старшим. – Значит, знал, что здесь проживает женщина?

– Ну, знал, – признался Миклашевский, продолжая разыгрывать свою роль.

– Ходил к ней?

– Ходил, – подтвердил Игорь. – Ночевал даже.

– Так, так… Понятно, – гестаповец затянулся, выпустил через нос струйку дыма. – Ночевал, говоришь?

– Не раз, – соврал Миклашевский, выигрывая время.

– Так, так… И как давно ходишь сюда?

– Давно, с осени позапрошлого года. Когда победил того самого Рыжего Тигра, – ответил Миклашевский и ругнул себя: «Зачем болтаю? А если она у них в руках?» – Его настоящая фамилия Камиль Дюмбар. В седьмом раунде я его послал в нокаут, если помните?

– Так, так… Помню, как же! Красиво свалил! – гестаповец снова затянулся, выпустил дым. – Какая-то красивая женщина тебе даже цветы поднесла.

– Было такое, – подтвердил Миклашевский, улавливая в словах немца главное: он не знает радистку в лицо. Не знает. Если бы знал, то не сказал бы «какая-то женщина», а назвал бы конкретно, по имени. Ему стало как-то сразу легче. Значит, они ее не схватили. Значит, радистка на свободе. Так ли? Как проверить? И вслух сказал: – Она самая. Тогда и познакомились.

– Нам-то она как раз и нужна, – вставил слово Ганс и выругался. – Вторые сутки околачиваемся здесь, и все на сухом пайке…

Значит, Марина не у них. Миклашевский облегченно вздохнул.

– А когда был здесь в последний раз? – допытывался гитлеровец с папиросой.

– Полгода назад, перед тем как в Лейпциг поехать, на боксерский турнир. Я жаловаться буду! Меня сам Макс Шмеллинг там поздравлял, а вы!.. Не тычь пистолетом, никуда не убегу! – Миклашевский перешел в наступление. – Я с поезда только, бросил вещи в гостинице и забежал к знакомой женщине, одинокой и безмужней… Солдату не запрещается. Я на Восточном фронте кровь за фюрера проливал, у меня медаль!.. Проверьте документы, убедитесь… Вон на столе и газета, где обо мне написано и портрет мой… А вы?..

– Ладно, не кипятись. Знаем тебя, как же. Документы проверим, за этим дело не станет. Но и задержать обязаны. Такой приказ у нас. Всякого, кто бы ни был, – и добавил, стараясь говорить построже: – Обыщем, как положено. А придет смена, препроводим в нашу контору. Пусть там сами разбираются – отпускать или нет.

Отправляться в «контору» к гестаповцам Миклашевский не намеревался.

– Но пистолетом зачем тыкать? Убегу я, что ли?

В трюмо было видно, как Ганс, буркнув ругательство, опустил оружие. «Сейчас самый момент, – решил Игорь. – Только спокойнее! Бить наверняка!»

Дальнейшие события произошли молниеносно.

Поворачиваясь, Миклашевский носком сапога со всей отчаянной силой нанес удар по ногам стоявшего рядом гитлеровца с папиросой в зубах и добавил прямым по челюсти. Гитлеровец глухо охнул и рухнул на пол как подкошенный, задев, падая, стул. Тот с грохотом повалился на спинку.