Я принял душ и оделся в чистое. Внизу все пили коктейли. Мать занимала двоих вчерашних гостей, в то время как новый гость, очередной журналист, с любопытством слушал Оливера, вкратце описывающего свою книгу о Гераклите. Он в совершенстве овладел искусством обрисовать незнакомому человеку précis[22] в пяти предложениях, сочиненный, казалось, на ходу для конкретного слушателя.

– Ты ужинаешь дома? – спросила мать.

– Нет, встречаюсь с Марцией.

Мать с тревогой взглянула на меня и едва покачала головой, как бы говоря, Я не одобряю, она хорошая девочка, лучше бы вам гулять компанией.

– Оставь его в покое со своими компаниями, – возразил отец, отпуская меня. – Он и так сидит дома целыми днями. Пусть делает, что пожелает. Что пожелает!

Если бы он только знал.

А если он знал?

Отец не стал бы возражать. Возможно, сначала скорчил бы гримасу, но потом смирился бы.

Я не считал нужным скрывать от Оливера свои отношения с Марцией. Это как сравнивать небо и землю, думал я. Он, скорее всего, тоже не придавал этому значения.

Тем вечером мы с Марцией сходили в кино, съели по мороженому на пьяцетте и вернулись к ее дому.

– Я хочу еще раз сходить в тот книжный магазин, – сказала она, провожая меня до садовой калитки. – Но мне не нравится ходить с тобой в кино.

– Как насчет завтра, перед закрытием?

– Почему бы и нет? – Она поцеловала меня. Ей хотелось повторить тот вечер.

Я же рассчитывал прийти в магазин ранним утром, вскоре после открытия, с намерением возвратиться туда вечером.

Когда я вернулся домой, гости как раз собирались расходиться. Оливера не было.

Так мне и надо, подумал я.

Я пошел к себе и, за неимением лучшего, открыл дневник.

Вчера вечером я записал: «Увидимся в полночь». Посмотришь. Он не явится. «Исчезни» – вот что означало «Повзрослей». Лучше бы я ничего не говорил.

Глядя на нервные каракули, которыми я обвел эти слова перед тем как отправиться в его комнату, я пытался восстановить в памяти сомнения вчерашней ночи. Возможно, я хотел снова пережить то ночное беспокойство, чтобы скрыть сегодняшнее и напомнить себе, что если мои худшие опасения развеялись, как только я вошел в его комнату, может быть, сегодня ночью они так же легко отступят, едва я услышу его шаги.

Но я не мог вспомнить вчерашние сомнения. Они оказались абсолютно вытеснены тем, что последовало дальше, и словно принадлежали тому временному отрезку, к которому у меня больше не было доступа. Все, касающееся прошлой ночи, вдруг исчезло. Я ничего не помнил. Я попробовал прошептать «Исчезни» сам себе, чтобы освежить память. Вчера вечером слово казалось таким реальным. Теперь оно было просто словом, едва ли имеющим смысл.

Потом я понял. То, что я испытывал сегодня, не было похоже ни на что, испытанное мною прежде.

Это было намного хуже. Я даже не знал, как назвать это.

Если подумать, то как назвать сомнения прошлой ночи я тоже не знал.

Вчера я сделал огромный шаг. И все же не стал мудрее или увереннее, чем был до того, как очутился в его объятиях. Как будто мы вовсе не спали друг с другом.

Вчера, по крайней мере, был страх провала, страх быть вытолкнутым за дверь или услышать прозвище, которым я называл других. Теперь тот страх остался позади, но могло ли беспокойство существовать с самого начала, в скрытой форме, как предчувствие и предупреждение о смертельных рифах, невидимых в грозу?

Почему меня волновало, где он? Не этого ли я хотел – небо и земля и так далее? Почему чувствовал себя не на своем месте просто из-за того, что его не было рядом, и он ускользнул от меня; почему чувствовал, что все, что я делаю сейчас – это жду, жду, жду его?

Что было в этом ожидании, начинавшем походить на пытку?

Если ты с кем-то, Оливер, пора возвращаться домой. Никаких вопросов, обещаю, просто не заставляй меня ждать.

Если он не явится через десять минут, я что-нибудь предприму.

Через десять минут, чувствуя беспомощность и ненавидя себя за беспомощность, я решил подождать еще «на этот раз окончательно» десять минут.

Двадцать минут спустя моему терпению пришел конец. Я надел свитер, вышел на балкон и спустился вниз. Поеду в Б., если должен, чтобы убедиться самому. Я шел к площадке для велосипедов, уже размышляя, не поехать ли сначала в Н., где обычно не ложились допоздна и развлекались дольше, чем в Б., и проклиная себя за то, что не накачал шины утром, как вдруг резко остановился, словно что-то подсказало мне, что я не должен потревожить Анкизе, который спал в домике рядом. Злополучный Анкизе – все считали его таким. Подозревал ли я это с самого начала? Должно быть. Падение с велосипеда, народное снадобье, любезность, с какой он позаботился об Оливере и обработал ссадину.

Но глянув вниз на скалистый берег, залитый лунным светом, я заметил его. Он сидел на одном из высоких камней в своем морском свитере в бело-голубую полоску с вечно расстегнутыми пуговицами вдоль плеча, купленном на Сицилии в начале лета. Он ничего не делал, просто сидел, обхватив колени, слушая плеск волн о камни внизу. Глядя на него из-за ограды, я почувствовал огромную нежность и вспомнил, как понесся в Б., чтобы увидеться с ним еще прежде, чем он добрался до почты. Он был лучшим из всех, кого я знал в жизни. Я сделал хороший выбор. Я открыл калитку и перепрыгивая через камни, приблизился к нему.

– Я ждал тебя, – сказал я.

– Я подумал, что ты лег спать. Решил, что ты не хочешь.

– Нет. Я ждал. Просто выключил свет.

Я оглянулся на наш дом. Все оконные ставни были закрыты. Я наклонился и поцеловал его в шею. Впервые я целовал его с чувством, а не только с вожделением. Он обвил меня рукой. Невинное объятие, если бы кто-нибудь увидел.

– Что ты делал? – спросил я.

– Думал.

– О чем?

– О разном. О возвращении в Штаты. О лекциях, которые буду вести осенью. О книге. О тебе.

– Обо мне?

– Обо мне? – передразнил он мое удивление.

– Больше ни о ком?

– Больше ни о ком. – Он помолчал какое-то мгновение. – Я прихожу сюда каждую ночь и просто сижу здесь. Иногда часами.

– В одиночестве?

Он кивнул.

– Я не знал. Я думал...

– Я знаю, что ты думал.

Эта новость меня окрылила. Разве не это омрачало наши отношения раньше? Я решил не развивать тему.

– По этому месту я, наверно, буду скучать больше всего. – Поразмыслив, он добавил: – Я был счастлив в Б.

Это было похоже на начало прощания.

– Я смотрел вон туда, – продолжил он, указывая на линию горизонта, – и думал, что через две недели вернусь в Колумбийский кампус.

Он был прав. Я всегда старался не считать дни. Сначала – потому что не хотел думать о том, как долго он еще пробудет с нами; потом – потому что отказывался осознавать, как мало дней осталось до его отъезда.

– Это значит, что через десять дней, когда я взгляну на это место, тебя здесь не будет. Не знаю, что буду делать тогда. Ты хотя бы окажешься где-то, где нет воспоминаний.

Он прижал меня к себе.

– Твой образ мыслей порой... Ты будешь в порядке.

– Возможно. А возможно, и нет. Мы потратили впустую столько дней, столько недель.

– Впустую? Не знаю. Может, нам просто требовалось время, чтобы разобраться в своих желаниях.

– Некоторые из нас нарочно усложняли все.

– Я?

Я кивнул.

– Ты прекрасно знаешь, что делал прошлой ночью.

Он улыбнулся.

– Я не знаю, что думать об этом.

– Я тоже не уверен. Но я рад, что мы это сделали.

– Ты будешь в порядке?

– Я буду в порядке. – Я запустил руку к нему в трусы. – Мне нравится быть здесь с тобой.

Таким образом я признавался, что тоже был счастлив здесь. Я попытался представить, что означало для него «счастлив здесь»: счастлив оказаться здесь после того, как рисовал это место в своем воображении; счастлив проводить за работой знойные утренние часы в раю; счастлив велосипедным поездкам к переводчице; счастлив ускользать в город по вечерам и возвращаться за полночь; счастлив с моими родителями и застольной барщиной; счастлив со своими приятелями по игре в покер и остальными друзьями, которыми обзавелся в городе, и о которых я ничего не знал? Может, однажды он расскажет мне. Интересно, какую роль играл я в суммарном объеме счастья?