На лугу фыркают кони и грузно прыгают со спутанными ногами. На той стороне виден костер косарей, латунной дорожкой отсвечивающий в озере. Перестали звенеть в траве кузнечики, умолкли птицы. На землю пала ночь.

Из тьмы, как привидение, появляется Серко. Ребята вздрагивают от неожиданности. Старый мерин кладет непомерно большую голову на плечо деду. Савостий гладит ему храп. Мерин закрывает глаза, благодарно принимая ласку. Серко — заслуженный конь. Ребята знают, что в гражданскую войну носил он лихого красного командира. И ухо у Серка отсечено саблей в бою, и на крупе заплывшие рубцы от сабельных ударов. Уносил он с поля боя раненого хозяина своего, а за ним гнались враги. Рубили беляки коню круп, пытаясь достать до лежащего в седле без памяти командира. Командир тот молодой — Данилкин отец. С гражданской вернулся он на Серке, и с тех пор конь на райисполкомовской конюшне.

— Ну ступай, ступай, — ласково говорит дед, — попасись, трава-то ноне сладкая.

Савостий легонько хлопает Серка по морде, и конь послушно идет в темноту. Дед задумчиво глядит на огонь. Может, о Серке думает. Отстоял его у Данилкиного отца, когда тот хотел отправить старого мерина на живодерню. Сказал он тогда Данилкиному отцу жестокие слова: «Ты, председатель, душой-то не зверей, а то сердце волчиным станет, и на людей олютеешь. И так уж покрикивать начал. А Серка на мои руки оставь, мы с ним как-нито старость скоротаем. Ведь он же спас тебя в бою, аль запамятовал?» Данилкин отец потом целый день хмурым ходил, а вечером сказал: «Иной раз себе в душу заглянуть надо и ревизию сделать. А то хлам всякий набирается. А всего пуще — равнодушие да неблагодарность».

Андрейка уже спит, рыжая голова его и босые грязные ноги торчат из-под облезлого полушубка. Слипаются глаза и у Ромки. Вот он роняет голову, испуганно вздрагивает, взметнув белесые брови, бессмысленно поводит взглядом вокруг и окончательно засыпает. Давно спят и дедовы собаки, положив головы на лапы. От Данилки же сон бежит. Он слушает ночь. Огромная, распластала она черные звездные крылья над землей, и стихло все до утра. Костер на той стороне угас, косари спят.

Великая тишина на земле.

Замер Данилка, ощущая свое кровное родство с этой ночью, с этим тихим озером и спящими холмами. Попытался представить себе, какая она огромная, его земля, и не мог — такая огромная, что идти, идти, год будешь идти и не пройдешь с краю на край.

Где-то далеко-далеко петушиный крик. Ему откликается другой, третий, и у Данилки в груди теплеет от этого милого и такого родного петушиного зова.

Замер Данилка, ощущая свое кровное родство с этой ночью, с этим тихим озером и спящими холмами.

— Слыхал? — Дед поднимает крючковатый палец. — Поют, жизню славют. Чего не спишь? Нога болит?

— Не-е, просто не хочется.

— Не хочется… — повторяет раздумчиво Савостий. — Это уж мне не до сна. На землю наглядеться охота, веку-то с гулькин нос осталось. А ты спи, тебе еще дорога длинная.

Из-за березника всходит луна. В легком серебряном сиянии обозначились поля, напоенные светлым дымом; озеро, залитое лунной яркостью; березы, кованные из серебра; лошади, стоящие неподвижно, как копны. Две из них наклонились, почти касаясь мордами друг друга, а между ними висит луна. Кажется, держат ее кони на своих гривах, и очерченные светлым ореолом их силуэты четко выделяются на темном сукне неба.

Откуда-то доносит тихий, нежный звон.

— Что это? — спрашивает Данилка.

— Луна звенит, — отвечает дед.

Данилка смотрит на удивительно чистую, будто прозрачную луну и верит деду — звенит луна. Притихшие кони будто тоже прислушиваются к этому загадочному звуку.

— Ты, Данилка, на землю-то свою гляди, — раздумчиво, будто самому себе говорит дед. — Глаза-то пошире открой и гляди, гляди. А то ведь мы топчем-топчем ее, а все не видим, чего под ногами-то. Когда уж к краю подойдем, тогда и прозреем, ахнем — раскрасавица-то какая, земля-то наша зеленая. Ты гляди, Данилка, гляди на нее. Сердцем гляди-то, душой.

По той особой чуткой тишине, что наступает в час предутрия, по тому, как перестали пастись лошади, Данилка понял, что вот-вот наступит рассвет. И как только подумал об этом, так сразу же уснул, и во сне не сходила с его губ счастливая улыбка.

Данилка вскидывает глаза оттого, что кто-то трясет его за плечи.

— Сон-то милей отца-матери, — говорит дед, улыбаясь. — Бужу-бужу — не добужусь. Полегчало ай нет? Нога-то?

Данилка приподнимается, чувствуя тело легким и здоровым.

— Полегчало.

— Ну и слава богу. Травка — она целебная, она богом дадена ото всех болестей.

Данилке не хочется вылезать из угретого места под старым зипуном, он медлит, стараясь продлить блаженство. Он еще не совсем проснулся и готов снова упасть и уснуть зоревым сладким сном. Дед Савостий понимает это и говорит:

— Чичас коней пригонют.

И тут только Данилка видит, что ни Андрейки, ни Ромки уже нет, нет и собак. Данилке стыдно: дружки ушли за конями, а он как барчук лежит.

— Чо ты меня не разбудил? — недовольно говорит он.

— Дак ить хворый…

— Ничо я не хворый!

Данилка решительно скидывает с себя волглый зипун. Под утро пала сильная роса, и все вокруг отсырело: поседела трава, кусты, серебристым бусом покрылась одежда и все предметы возле костра. Данилка вскакивает, и туманная сырость обливает его знобким холодом. Бр-рр! Данилка бежит в кусты по малой нужде, по босым ногам жигает студеной росой, а когда задевает куст калины и целый ушат брызг окатывает его с головы до ног, Данилка совсем просыпается. Приплясывая и оставляя в росной траве дымчатый след, бежит он к деду, натягивает опять на себя тяжелый от влаги зипун и, присев на корточки, прикрывает покрасневшие от холода босые ноги.

Дед шаркает вокруг потухшего костра, собирая пожитки. Костер совсем остыл, и отсыревший пепел осел, чадит черная головешка, будто струйку сизого тумана пускает. Резко пахнет сырою золой.

Зыбкий рассвет вступает в свои права. Сиреневый туман лежит на земле, в чуть зримой синеве расплывчато проступают серые стволы берез и темнеют кусты калины. Кусты кажутся непомерно большими, но Данилка знает, что калинник здесь низкорослый. Озера совсем не видать, оно только угадывается по особо плотному туману.

Данилка затих, чувствуя, как оседают на лицо мелкие капельки влаги, и задумчиво смотрит в сонное предутрие, слушает неслышный днем, позванивающий на перекатах ручей. Это он звенел ночью, а может, и вправду луна, как говорит дед.

Вдруг таинственно и совершенно беззвучно возникают в тумане смутно-расплывчатые огромные движущиеся тени, и Данилка испуганно вздрагивает, но тут же соображает, что это кони. Совсем рядом раздается Андрейкин голос:

— Тр-р-р! Дед Савостий!

— Аюшки! — откликается дед. — Тута мы.

— Коней пригнали.

— Ну дак ехать будем…

— Встал, соня? — говорит над ухом Ромка и тянет из-под Данилки свой зипун.

Ребята, помогая друг другу, взбираются на отпотевшие конские спины.

Выехали на косогор. Еще не скоро солнце, но в воздухе уже разлит голубовато-серый свет, и чувствуется, что вот-вот заалеет восток. Данилка едет последним за дедом Савостием. Лошади фыркают, на ходу хватают высокую траву и звучно жуют. В знобком воздухе пахнет росной травой, ягодником, но все это перешибает крепкий и приятный Данилке конский пот.

Едут шагом. Коней гнать нельзя: им и так предстоит целый день работать. Кони идут подбористым и легким шагом, сдержанно позванивают удила. Данилка чувствует, как работают под ним железные мускулы жеребца, налитые молодой силой, и его охватывает любовь к этому умному, сильному и злому зверю, послушному одному движению руки. И мальчишка чувствует себя тоже сильным и смелым и с удовольствием ощущает утреннюю свежесть.

Спускаются в туманную лощину. Сначала исчезают собаки, потом лошади, будто погружаются в легкую податливую воду. И вот уже видны только всадники. Данилка качается на широкой спине Гнедка и видит, как она на глазах покрывается светлым мелким бусом: проведи пальцем — темный след останется. На лицо тоже оседает, холодит щеки влага.