А за туманом тем временем встает солнце, и над сиреневой пеленой в вышине проступает чистое небо. Свистящим неровным полетом проносятся над головой две утки, четко видимые в голубеющей выси.

На увале брызжет в глаза солнце. Ребята останавливают лошадей. Перед ними — зеленая долина с остатками тумана, с березами, чисто и свежо белеющими неподалеку, с посверкивающей речкой и дальними голубыми горами. Все сверкает, переливается яркими незамутненными красками раннего утра.

Снизу, из деревни, доносится мычание коров, звон ботал и выстрелы пастушьего бича. И все это покрывает короткий, чистый, бодрый звук — кто-то отбивает косу. Звук летит далеко и ясно. Люди готовятся к покосу.

И этот родной, знакомый с младенчества звук входит в душу светло и прочно, входит на всю жизнь, чтобы потом, в трудный час, вспомнить о нем сердцем и все выдюжить, все преодолеть.

Много раз видел Данилка свою землю, родился на ней, вырос, но в этот утренний час она показалась ему совсем другой, новой и необычной, и что-то пронзительно-счастливое вошло в сердце, и он задохнулся от нахлынувших чувств, еще не понимая, что пробудилась в нем великая сыновья любовь к родной земле.

И потом, через много лет, коченея в окопах, захлебываясь в болотах, вспоминал он именно этот утренний час на увале, это огромное солнце, эту зеленую землю свою, и она давала ему силу, веру, мужество.

Он первым подошел к Данилке в новой школе. Кончился урок, и Данилка застенчиво вышел из класса, удивляясь длинному коридору, ярким плакатам на стенах и паркетному блестящему полу. Ничего этого не было в тех школах, где он раньше учился: ни в деревне, ни на станции, откуда они недавно переехали сюда, в крупный промышленный город.

— Рисовать умеешь? — неожиданно спросил этот невысокий и крепкий мальчишка.

— Не-е… — растерянно протянул Данилка.

— Хочешь, научу? — предложил он.

— Хочу, — сказал Данилка и сам удивился. Всего минуту назад он об этом и не думал даже.

— У нас кружок ИЗО есть, — напористо продолжал говорить мальчишка, — записывайся.

Данилка согласно кивнул, хотя даже и не знал, что такое ИЗО. Данилка еще немного робел от новой городской жизни: и от шумного движения машин, и от запутанного лабиринта улиц, и от незнакомых учеников в школе.

У мальчишки, звали его Сашкой, был светлый вихор на лбу — «корова языком лизнула», щербинка в верхнем ряду зубов и серые внимательные глаза, будто он все время ко всему присматривается и изучает. Эти глаза долго смущали Данилку.

Семья Данилки жила на окраине города, в бараке, у многодетной вдовой сестры отца, ютились все вместе в небольшой комнате. Отец теперь работал на заводе и ждал, когда дадут квартиру. Сашка тоже жил в бараке, почти рядом с Данилкой, и после школы они обнаружили, что идти им в одну сторону. По дороге окончательно и познакомились.

Сашка, показывая наикратчайший путь от школы до дома, вел через котлован строившегося копрового цеха, через пустырь, заросший лебедой и полынью, через маленькую речушку, черную от заводских сбросов. Когда они вступили на дощатый настил шаткого деревянного мостика, Сашка вдруг остановился и, показывая на зловонный пар, стоящий над речушкой, сказал восторженно:

— Гляди, как золотится на солнце.

Данилка увидел, что и впрямь клубы удушливого пара, поднимающиеся над речкой, окрашены в нежно-золотистый цвет и ярко выделяются над глянцево-черной поверхностью речки.

— Вот бы схватить, — сказал Сашка, прицельно прищурив глаза и как бы впитывая в себя, запоминая этот редкостный цвет. — Это только во второй половине дня бывает, когда солнце вон оттуда светит. — Он показал на гору, под которой дымил завод. — Я уж сколько раз пробовал схватить — и не могу.

Он внимательно смотрел вдоль речки.

— Может, маслом надо, а? — Но тут же отбросил свою догадку: — Нет, масло тяжелит картину, легкости нету, а тут, видишь, воздушность. Как раз акварелью надо.

Сашка говорил, не столько обращаясь к Данилке, сколько к самому себе. Данилке даже показалось, что Сашка и вовсе забыл о нем.

Они стояли на ветхом, чудом державшемся мостике, и Данилка страдал от нестерпимой вони, исходящей от речки, а Сашка вроде даже и не замечал этого. Прищурив глаза, он все глядел и глядел на золотистый ядовитый пар. И вдруг рассказал, что отец его погиб на заводе, когда расплавленный чугун прорвал доменную лётку и хлынул в цех. Отец Сашки бежал по этой огненной реке, и никто ничем не мог ему помочь. Он сгорел весь, даже хоронить было нечего. Слушая рассказ Сашки, Данилка с опаской глядел на огромные доменные печи, возвышающиеся, как горные пики, над заводом.

Наутро Данилка пришел к Сашке в барак. В комнате было столько ребятишек, ползающих, кричащих, бегающих и дерущихся, и столько взрослых, что и шагу ступить нельзя, чтобы не натолкнуться на кого-нибудь. Оказалось, что все это Сашкины братишки, сестренки, племянники, дядьки и тетки. По случаю воскресенья все были дома.

Сашка завел Данилку в свой крохотный уголок между качалками и висящими на веревке пеленками. Собственно, эти-то пеленки и служили стенкой, отгораживающей его уголок. Здесь, у окна, на колченогом столике Данилка увидел акварельные «медовые» краски в железной коробочке, набор разнообразных кисточек и Сашкины рисунки. Данилка сразу оценил их — нарисовано было здорово. Данилка хотя и сказал накануне, что не умеет рисовать, все же порисовывал иногда, но только карандашом и, конечно, художником себя не считал. Однако у него имелась даже тетрадка, в которой на каждой странице были нарисованы Пушкин, Крылов и Чапаев. Данилка, пожалуй, не мог бы объяснить, почему именно этих людей он рисовал. Пушкин весь кудрявый — любой догадается, что это Пушкин. У Чапаева папаха набекрень и усы — тоже ни с кем не спутаешь. Ну, а у Крылова — три подбородка и распахнутый воротник рубахи. Данилка эти портреты выдавал сериями.

Посмотрев на Сашкины рисунки, Данилка сразу понял, что ему с ним не тягаться.

— Давай порисуем, — предложил Сашка.

— Давай, — неохотно согласился Данилка.

Они начали копировать рисунок с тарелки — плывущую парусную лодку между лесистых берегов озера. Сашка, конечно, сразу заткнул Данилку за пояс, у него в точности получилось, а у Данилки…

Но именно с этого дня и началась их настоящая дружба. Данилка стал часто приходить к Сашке, и они часами рисовали.

Так Данилка попал к нему в ученики. Пощады Сашка не давал.

Он был просто одержимым, он мог рисовать с зари до зари, не чувствуя усталости. Он таскал Данилку по магазинам, где висели выставленные на продажу картины, писанные в местной художественной мастерской, и репродукции на бумаге, печатанные в Москве. Сашка показывал все это Данилке, образовывал.

— Это Левитан, «После дождя». Он ее за четыре часа написал. Видишь, как вода блестит? Дождь только что прошел, и трава вон вся мокрая еще. И воздух сырой. — Сашка потянул даже носом. — И прохладно. Чуешь?

Сашка зябко поежился. Он ощущал картину всем своим существом, он жил ею, и это передалось Данилке, и он тоже почувствовал зябкость, как после дождя.

— А это Шишкин, — показывал Сашка на другую репродукцию. — «Утро в сосновом лесу». Рассвет. Рано еще. Вон, видишь, дерево вдали голубое? Это из-за тумана. И воздух еще синий, а на верхушках вон уже солнце играет. А медведей ему художник Савицкий нарисовал, Шишкин не умел их рисовать. Сумел бы, конечно, но не так. Он природу здорово передавал, особенно лес. Вон «Корабельная роща» тоже его. Видишь, какие сосны? Как живые стоят. Вот бы в Москву попасть, в Третьяковскую галерею! — мечтательно вздохнул Сашка. — А то всё репродукции да репродукции, а их знаешь как перевирают, когда печатают, — краски смазываются. Ефим Иванович говорит, что между репродукцией и подлинником разница, как между небом и землей.

Хождение по магазинам служило им как бы посещением картинных галерей. Порою Сашка прибегал запыхавшись и с порога кричал: