«Бесспорно! —подумала Ирина. — Я ведь предупреждала, предупреждала! Если ты уж так хочешьочутиться на самом дне общества, для того, чтобы упражняться в незлобии ибезропотности, — поезжай-ка лучше к своей милой бабушке в фешенебельныйсовминовский дом да поживи у нее недельку — она так тебя втопчет в самую грязь,обкормит такой словесной бурдой и так пообломает позвонки и ребра, что уже одноэто заменит тебе все вериги, бичевания, мученические венцы и вменится вправедность!»

          — С твоейкрасотой еще бы мою жизнеспособность — гуляла бы сейчас по лондонским туманам изабот не знала, благодушно вздыхала мам Вика, запихивая колоду в коробку. —Такого человека проморгать! Надо было ковать железо, пока горячо: надо было начто-то решиться, когда этот твой иноземец звонил тебе чуть не каждый день, нежалея валюты, да когда наряды тебе возил чемоданами! Что ж теперь-то томновздыхать!.. Да и твое поведение у ложа умирающего Александра имело абсолютноиезуитский характер — казалось, что ты только и ждешь его смерти...

          Ловя на себенасмешливые удовлетворенные взгляды матери, Ирина знала, что та чрезвычайнодовольна этим ее просчетом и даже готова прижать свою неудачливую дочь к своемумногоопытному материнскому сердцу, прощая ей все ее прошлые успехи, приемы,поездки, наряды, украшения, фейерверки, замки, поклонников и дажепрославленного богатого мужа.

          — Ничего, —утешала она Ирину, опять вынимая карты и раскладывая пасьянс, — может, всеперетасуется, расклад поменяется... Но только — как ты позволяешь себе такпоступать с людьми? Взять хотя бы академика, который тебе все цветочки носит, —он правда и вялый какой-то и несвежий, но нельзя же как ты: «Ну, напейтесь,наконец, покуражьтесь, набейте кому-нибудь морду, но не будьте таким занудой!»Или этот скульптор — человек заслуженный, серьезный, а ты ему: «Не говоритеерунды! Жизнь, простите, не скульптурный ансамбль «Дружба», а душа — некаменная девушка с веслом!» Просто стыдно за тебя! Ты все-таки не забывайся,помни, кто ты и сколько тебе лет! Надо как-то помягче, погибче. Я ж учила тебяеще с детства: любого человека можно поставить себе на службу, надо тольконайти к нему ключик.

          Почти накаждой странице чернело написанное большими буквами: «Сказать о. Иерониму!»,«Спросить у о. Иеронима!«. Ирина пыталась выловить себя в этом стекающем вконце каждой строчки вниз потоке слов, но ухватила лишь небольшую,заинтересовавшую ее запись:

         -------------------------------

          Я несколькораз слышал, как отец говорил: «Почему так трудно написать радость? И почему такбогата оттенками скорбь, отчаянье, тоска? Почему так монотонен рай иполифоничен ад? Может быть, человеческое творчество исходит не от Творца мира,а вопреки ему — из самых недр преисподней?» Это я к тому, что мне и в голову неприходит писать о чудесных, радостных минутах, но только в скорби я обращаюсь кэтой тетради, так что сделал ее юдолью плача.

          Я спросил о.Иеронима. Он сказал — так трудно говорить о радости, потому что она естьотблеск Божественного Света, который выше всякого определения, неописуем. Онсказал — что может при одном взгляде на Него возгласить человек, кроме«Аллилуйя!». Но в этом созерцании и есть художество. «Как? — спросил я. — Акартины ада у Данте?» Он сказал — есть творчество душевное, страстное,питающееся пищей земной трагедии, а есть творчество высшее, духовное,новозаветное, творчество «умного делания», которое возводит человека при помощиблагодати Божией по лестнице Богопознания.

         --------------------------------

          Иринепоказались эти рассуждения слишком риторическими, но они вдруг напомнили ей,что, действительно, этот вопрос чрезвычайно занимал старого Александра.

          Мой муж, —говорила она Одному Приятелю, — высказывал одну глубокомысленную идею о том,что Бог, сотворивший мир, создал человека в качестве зрителя, собеседника идаже соперника в деле творения. Бог вызывает его из небытия и ждет от негоответной реакции. И поэтому каждая личность — будь то художник, поэт, драматург— актом своего творчества как бы бросает вызов Всевышнему, свою неожиданнуюдерзкую реплику.

          — Ну,вдовушка, пошла-поехала, — вдруг взорвался Один Приятель. — Да у тебя типичный«комплекс вдовы»: «Мой муж говорил то», «Мой муж говорил это». Хватит, надоело!Вся, как набор цитат. Если уж ты живешь со мной, то изволь...

          — Вот как?Скажи нечто этому миру, чтобы мне хотелось и тебя цитировать!

          — Что ты мнетычешь — «цитировать», «цитировать»! Да плевать я хотел на твое цитирование!Живешь в каком-то придуманном мире, который давно уже кончился. Нет у тебя ужезнаменитого мужа! Нет у тебя Англий и Франций! Нет у тебя дачи —«очаровательного старинного замка»! Ничего у тебя нет! Ты просто взбалмошнаясорокалетняя вдовица, и все, запомни это!

          В церквивдруг погас свет, и Ирина подумала что служба уже кончилась и ей придетсяотдавать так и не дочитанную до конца тетрадь. Однако из алтаря показался монахс черненькими быстрыми глазками и курчавой всклокоченной бородой, тот, которогоона уже видела сегодня в церковном дворе. Он вышел на середину храма и, раскрывнебольшую книжечку, стал старательным и даже несколько форсированным голосомчитать что-то длинное и маловразумительное. Это позволило Ирине вновьуглубиться в чтение.

         --------------------------------------

          Мне оченьобидно, что я такой заурядный, неинтересный человек. Таврион говорит со мнойтогда, когда я сам его о чем-то спрашиваю, а о себе никогда ничего нерассказывает. Я сказал ему, что мечтал бы писать иконы, и он позволил мнетереть краски и левкасить доски. Я думал, что это он так, для начала, а потомпозволит и мне что-нибудь написать, хотя бы одежду, а он, кажется, об этом и непомышляет.

          А Дионисийвообще меня презирает. То он с большим интересом слушал мои рассказы из прошлойжизни и даже смеялся, когда я изображал кое-кого в лицах. Я, например,развалился в кресле, закинув ногу на ногу и произнес значительно: «Религиознаяидея устала! Остается только идея национальная, племенная. Только она — в силусвоей элементарности — способна объединить русский народ. Но в России, где всеинстинкты так сильны и грубы, это может привести только к фашизму». Илинаоборот — вскочил стремительно, прижал руку к сердцу и сказал интонациямисветского человека: «Это был замечательный, просто святой человек, он умелпожить — ни в чем себе не отказывал, ел-пил в свое удовольствие, имел пять жен,обожал гостей и умер прекрасно — после сытного ужина и бутылки шампанского».Или:» Я хорошо понимаю Иуду — он оказался совершенно перед трагическим выбором:смерть одного человека или гибель нации. И он принес своего Учителя в жертвународу. А что ему еще оставалось делать? И потом — он смыл свое бесчестиесобственной кровью. Его самоубийство вполне оправдывает его поступок и искупаетвину». Дионисий качал головой, даже ухмылялся, а потом, когда я сказал: «Какбыло оставаться среди этих слуг сатаны?» — он вдруг спросил строго:

          — Зачем тысюда приехал?

          — Как зачем?— удивился я. — Служить Богу.

          — И чем жеты, интересно, ему служишь?

          Я оторопел,растерялся, а потом и отвечаю:

          — Тем, чтоколю дрова, отапливаю храм, помогаю людям.

          — И при этомсчитаешь, что, принося некоторую пользу, служишь Богу?

          — Ну да, — ясовсем потерялся (ненавижу в себе это свойство — конфузиться в самыйответственный момент). Я считаю, что это доброе дело.

          — А про себя,наверное, помышляешь: экий я подвижник — сбежал из теплого дома, от сытогостола, от греховных развлечений и мирских обольщений сюда, в этот полутемныйподвал, променял интеллектуалов на лютую старостиху и, вместо занятийхудожеством, пилю дрова и тру краски!

          — А разве этоне так? — спросил я, чувствуя, как начинаю его ненавидеть.

          — Так, —кивнул он. — И ты, наверное, считаешь уже, что у тебя теперь есть какие-топреимущества, какие-то особые заслуги перед Богом и гарантии, позволяющие тебегордиться своим поступком, считать себя выше этих людей, погрязших в страстях изаблуждениях, и даже осуждать их, так?