«Ирина, —написал он, кто там пришел? Кто там с самого вечера сидит у тебя? Кто это?»

          — Спи,Александр, — сказала она с легким раздражением. — Уже поздно, очень поздно. Тамтебе принесли лекарства.

          «Кто?» —по-печатному вывел он.

          — Ах,Александр, ты становишься просто невыносимым. Я же говорю: тебе принеслилекарства — очень дорогие, очень редкие.

          Тогда оннаписал так, что продралась бумага, одно только слово: «Он?»

          — Лёнюшка-то,— Пелагея вдруг закрыла лицо руками, — как увидел, что банька горит синимпламенем, возопил отчаянным криком ко Господу, так одна стена горящая перед ними упала. Ну а там, глядит, сама Царица Небесная в сонме святых угодников. Чтода как, и сам толком сказать не может — а только очнулся в стогу — прохладномтаком, мягком. А как в себя пришел, так и к матери с отцом является — мол, вонон я, сын ваш, пришел, прошу любить и жаловать! Их чуть Кондратий не хватил; аон и говорит им милостиво: прощаю вам все от чистого сердца — все мои скорби дазлострадания — и отправляюсь от вас по земле Российской — авось и отыщется дляменя обитель! Да и поклонился им в пояс...

          «Ирина дитямое лучшее мое произведение ангел мой демон умоляю дождись моей смерти и толькотогда а сейчас скажи поздно скажи ты устала пусть он уйдет пусть потом Иринабожество свет не уходи там тьма там нет тебя», — писал он уже без знаковпрепинания.

          — Александр,— холодно сказала она и поежилась. — Ты бредишь. Это от боли. Я дам тебеснотворное. Спи. Не мучай меня. Там давно уже нет никого! Я умру, наверное, ещераньше тебя!

          — Ну так вот,— продолжала Пелагея, — молимся мы с Лёнюшкой за папашу-то его, за Сидора, ая-то, грешная, все Лёнюшке норовлю пожаловаться, — мол, стара я, не могу большени читать, ни поклонов ложить, боюсь, не вымолим мы, Лёнюшка, отца-то твоего изгеенны огненной! А он-то как закричит на меня опять: «Молчи, несмысленная,молчи, окаянная! Не нам ли сказано, что мы и душу свою положить должны за другисвоя и что нету большей любви, чем эта!» А я-то хоть и попритихла, а все плачуи плачу от усталости. Наконец, снится мне на сороковой день папаша-то этот,Сидор, уж как бы и в кепке какой, как бы в каком картузе, да и местность нетакая, вроде унылая, вроде бы и снежок покрыл осеннюю-то распутицу. И Сидорэтот совсем не так злобно, а совсем как-то мягко смотрит, да поновее выглядит,да, чуть не кланяясь, говорит: ох, из какого же вы меня места страшного дапоганого вытащили! Поклон тебе, Пелагея Марковна, и Лёнюшке, сынку моемуненаглядному, калечке моему несчастливому — отцовская моя благодарность!..

          «Ну, это —фольклор!» — подумала Ирина, захлопывая еженедельник и засовывая свой тоненькийфломастер в сумку.

          Дверьраспахнулась, и на пороге выросла Лёнюшкина скособоченная фигура.

          — Мамаша! —проговорил он гнусавым голосом. — Принимайте сынка!

          Из-за егоспины выглядывал Саша и молодой черноглазенький монашек, читавший в церквинепонятные изречения.

          — ОтецАнатолий! — торжественно объявил Саша, пропуская его вперед.

          Татьяна иПелагея подошли к черноглазенькому и с благоговением поцеловали ему руку. Иринапоморщилась:

          «Целоватьруку мужчине! Фи, это уже просто извращение какое-то!»

          — А это — моялюбимая маменька! — Саша звонко поцеловал ее в щеку. — Не растрясло ли вас вкарете? Не сильно ли гнали лошадей? Не одолела ли вас морока станционныхкатавасий?

          Иринаотметила, что, куражась, он сильно волнуется, и это деланное его бодрячествоуспокоило ее и придало духу.

          — ОтецАнатолий, ты уж, прошу тебя, — взволнованно говорил Саша, когда они, ежась отрезкого ветра и подхватив для скорости спотыкавшегося Лёнюшку, поспешили кНехучу, — не удивляйся и не смущайся: мать моя женщина светская, с фантазиями.Она и ляпнуть может что-нибудь экстравагантное, и выкинуть что-нибудь этакое.Больше всего я скандала боюсь! Если уж задумала меня увезти, так уж и увезет,не беспокойся! А так как я не уеду — она тут все раскурочит, все перевернет сног на голову, все сметет могучим ураганом. Без скандала не обойтись! Ты уж,прошу тебя, разряди как-нибудь обстановку — расскажи ей что-нибудьдушеспасительное. Она вообще впечатлительная — во всякую мистику верит.Расскажи ей какую-нибудь крутую историю с прозрениями, с чудесами, какой-нибудьзабойный сюжет — ну хоть из тех, помнишь, ты мне рассказывал? Может, если мыздесь и сейчас всем миром на нее насядем — она и сдвинется с мертвой точки?

          Отец Анатолийкивал понимающе и даже как будто тоже начинал волноваться, готовясь кпредстоящему сражению.

          — Она что — ввысших сферах у тебя вращается?

          —Рассказывать о чудесах неверующему, — вдруг строго заметил монах Леонид, — тоже самое, что слепому показывать на солнце. Лукавый может ее так искусить, чтоона и поглумится, а мы согрешим.

          — Ну, Леонид,— заныл Саша, — ну, пожалуйста! Защитите меня! Может быть, она еще увидит вовсем этом что-нибудь романтическое, какую-нибудь этакую экзотику да и оставитменя здесь. А сама она — погибает просто: в нее бы сейчас хоть малую заквасочкуверы вложить, а остальное — приложится как-нибудь... молитвами святых отец. Ятак и чувствую, так и чувствую: сейчас или никогда. Другого ведь шанса может ине представиться!

          — Христа надопроповедовать собственной жизнью и смертью, а не всякими там рассказами, —сказал Леонид. — Она как — крещеная?

          — Она как —литературой интересуется? — полюбопытствовал Анатолий, выясняя дислокацию.

          — Крещеная.Интересуется, — кивнул Саша уже без прежнего энтузиазма.

          — Ну понятно,оживился отец Анатолий. — Интеллигенцию надо ее же оружием и разить. Мы еепримерами, примерами из литературы закидаем.

          — Давай,давай, отец Анатолий, давай примерами, — воодушевился вновь Саша.

          — А науку —как, уважает? А то я могу и за науку ей рассказать.

          — Нормально!Давай за науку! — Саша пришел в восторг. — Может, и притчу ей какую расскажешь,может, и какое изречение святых отцов ввернешь, чтоб зацепило! А главное — есличто чего, кидайся мне на подмогу! — Саша знал, что будет стоять до последнего,не сдастся без боя и если и уедет отсюда, то не иначе как подневольнымпленником.

          Несмотря нато, что Ирина была человеком первых реакций и действовала всегда «по наитию»,она поняла, что не вполне готова к разговору с сыном и что ей следовало бызаранее продумать линию поведения с ним. Она не знала, стоило ли ей подкупитьего ласковыми словами примирения или, напротив, притвориться жертвой егосумасбродства и держаться оскорбленно и холодно до тех пор, пока он сам непопросит прощения. Так и не сделав выбора, она предпочла вести себя до порытак, словно меж ними вообще ничего не произошло и они расстались лишь накануне.

          — О, — онапротянула руку Анатолию, улыбаясь весело и даже кокетливо, — такой приятныймолодой человек и что, неужели уже монах? А какой — черный или белый?

          — Как это —белый? — удивился он.

          — Ну, черныеже, говорят, никогда не моются.

          Молодоймонашек смущенно засмеялся:

          — Ну тогда ядействительно белый — только вчера из бани.

          — О, этовоистину подвиг, — продолжала восторгаться Ирина, — в самую пору молодости,сил, безумных желаний пожертвовать этим миром — знаете, я даже не найдуаналогий!

          — А когда ж вмонахи-то идти, как не в пору сил да молодости, — с готовностью отвечал монах,— когда все это можно принести и положить к ногам Господа? А потом — ккаким-нибудь там сорока годам уж и приносить-то нечего — все ужерастерял-растратил, одна только усталость и воздыхание.

          Иринапоежилась, но, не сбавляя молодого напора, продолжала:

          — Так как жемне вас называть? Неужели и мне следует называть вас «отцом»?