— Что это ты?— испугался Лёнюшка.

          — Это — изстарых запасов. Запах альпийских лугов! — радостно прокричала она, направляядушистые струи дезодоранта во все стороны. — Альпийские луга, альпийские луга —в пору цветения, в пору дождей, перед самым закатом!

III.

          Лёнюшка оченьопасался за свое монашеское имя и потому на людях вел себя чрезвычайно сурово инеобщительно.

          В прошломгоду ему перевалило за пятьдесят, а на его мягком нежном лице так и не вырослони малого волоса, ни короткой щетинки. Раньше, когда он поступал в тот или иноймонастырь, на него по этой причине поглядывали с недоверием и опаской. Тем неменее он свято хранил в сердце изречение святых отцов: «Когда дьявол сам ничегоне может поделать с монахом, он посылает к нему женщину». Именно поэтому он,хотя это и случалось с ним редко, неожиданно замыкался, и только таинственный,настороженный блеск в его глазах свидетельствовал о том, что это не просто«перепад настроения», а соблюдение монашеской тактики.

          Вот и теперь— он намеренно отстал от Ирины и вошел в церковь уже тогда, когда она тыкалафитильком свечи в огонек лампады.

          ...Наконец,свеча зажглась, и она, увидев свое отраженье в стекле, покрывающем икону,поправила шапочку, сдвигая ее чуть набекрень. Один раз, когда они были с мужемв Риме и зашли, прогуливаясь, в огромный собор, она вот также ставила свечуперед большим распятьем. Там было все как-то возвышеннее и строже: игралпрекрасный орган, респектабельная публика сидела за узенькими партами, сквозьцветные витражи пробивалось солнце, и все располагало к созерцанию.

          — Вот,«Заступница усердная», Матерь Божия, — вдруг подергала Ирину за рукав Пелагея,показывая на большую икону, — она сегодня именинница, Казанская-то, ей ипоставь. Она поможет.

          О чем онатогда просила? О чем думала? Весь мир принадлежал ей, и она чувствовалаклавиатуру жизни, как хороший пианист. «Я могла бы управлять этим миром, лишьнажимая на нужные кнопки! — любила повторять она. — Но мне это неинтересно. Ялюблю экспромт, крутой вираж, неожиданность». О, тогда она была совсем молода,беспечна, прекрасна — прохожие на улицах оборачивались. О чем, собственно, онамогла тогда просить? Что ей было нужно? Ах, ничего-то, ничего-то ей не былонужно: она ставила ту свечу только так, чтобы ярко горела, бескорыстно — совсеминаче, чем эти нуждающиеся, замороченные люди. И потому, конечно, ее свеча былаугоднее Богу и горела выше и светлее других.

          Онаогляделась: церковь была узкая и длинная, с высоты, прямо из-под купола смотрелбольшой грозный образ Спасителя. Одна рука его была поднята вверх свеличественным двуперстием. В другой — Он держал раскрытую книгу, в которойбыло написано: «Заповедь новую даю вам — да любите друг друга». Народа быломного — настолько, что нельзя было пройти между богомольцами, не задев кого-то рукавомили полами широкого плаща: все какие-то бабы, бабки, дядьки, старики —коричнево-серо-черные. Всякий раз, когда старушечий хор затягивал «Господипомилуй!» или «Подай Господи!», они крестились и кланялись.

          Особеннопотряс ее один еще не старый, но седой растрепанный человек, довольноинтеллигентного вида, похожий более на опустившегося художника, чем настрастотерпца: он кланялся и крестился с таким неистовым рвением и в такомтемпе, что она, следя за ним взглядом, вдруг почувствовала усталость, словносамим своим наблюдением участвовала в его поклонах и тратила на них энергию. Онс такой силой ударял себя тремя перстами в лоб, в грудь, а потом — то в правое,то в левое плечо, что материя на его ватнике истончилась, изменила цвет, а налевом плече и вовсе прорвалась. Ирина решила, что это, должно быть , особый родсамобичевания, и посмотрела на него даже с некоторым уважением, ибо любила все,превышающее норму.

          «Странновсе-таки, — подумалось ей, — почему они все чего-то просят, просят, кланяются,бьют челом, клянчат — подай, да подай? Как это корыстно, эгоистично,унизительно, наконец! Все-таки есть в этом что-то низменное, холопье». О, онаникогда бы не могла оскорбить Бога своими просьбами, она никогда бы не унизилаЕго своим утилитарным отношением! В самом деле, — усмехнулась она, — Он же незавхоз! С Ним-то, по крайней мере, можно было бы не торговаться: вот я тебесейчас поклонюсь, а ты мне сделаешь то-то и то-то! Надо же и самим доказатьБогу нечто, пополнить Его полифонию собственным голосом, приложить какие-тоусилия ума, души и воображения, вступить с Ним в полемику, наконец!»

          «Женщины, чтонужно для того, чтобы удержать мужчину?» — спросил у француженок парижскийжурнал. — «Надо получше кормить это животное», — ответила некая читательница,не лишенная умственной пикантности, — Аида по-кошачьи заглянула Ирине в глаза.— Это же элементарные существа! Куда им до нашей витальности! Если этот мужиктак уж тебе понадобился — надо пронзить в астрале его «тонкое» тело — и все, онтвой! Навеки! Тает, как свеча! Предан, как японский пинчер!

          —Приворожить, что ли? — заволновалась Ирина.

          — Мне большенравится — духовно обезоружить. Есть масса способов — например, поставить вцеркви за него свечку «за упокой». Очень помогает. Хотя он, кажется, у тебякакой-то басурманин? Тоже, наверное, подействует, — Аида махнула рукой. — Аможно еще для верности вылепить его фигурку из воска, которая будетсимволизировать его астральное «я», и пронзить раскаленной иглой с заговореннымострием. Это как-то художественнее. Можно, наконец, накормить его отборнымужином, приготовленным на особый манер, хотя, ты говоришь — он далеко...

          Иринараскрыла тетрадь Александра и принялась ее рассеянно перелистывать. Вообще она считаласебя человеком весьма щепетильным и гнушалась в людях любого проявлениянечистоплотности. Но сейчас она решила отбросить в сторону все эти, как онавыразилась, «церемонии» и ознакомиться с Сашиными записями, руководствуясьотнюдь не низменным и своекорыстным любопытством, но соображениями самоговысокого порядка.

          Ей и раньшедоводилось совершать подобного рода ревизии, заглядывая в Сашины блокноты,испещренные трехзначными цифрами, восклицательными знаками и подчеркнутымижирной линией заголовками: «Долги», «Расходы», «Доходы». В последней графеколготился и тусовался разнокалиберный инфинитив, то так, то этак расставляяпечатные буквы: «Продать часы!», «Продать магнитофон!», «Продать диски!». Какона понимала из всех этих столбцов, сложений и вычитаний, Сашин дебет никак несходился с его кредитом. Но эта его подпольная, отдельная от нее бухгалтерияхотя и вызывала в ней чувство брезгливости, но и странным образом тешила еетщеславие, стоило ей лишь отыскать для этого свое «мо»: это какая-томатематически выраженная тоска флибустьера.

          Эта жететрадь имела совсем иной голос — там шли какие-то бесконечные жалобы накого-то, на что-то: на саму жизнь, на самое себя, — жирное подчеркнутое нытье,крошечный бисерный скулеж. Ирина читала бегло, перескакивая через две строки:

          Не могу! Немогу здесь больше! Завтра же пойду к старцу и попрошу его унять старостиху.Скажу — со света меня сживает, поедом ест, совсем загоняла! Я уж и помолитьсяне могу из-за нее: только я в церковь, а уж она — тут как тут — иди, дворподметай, иди, там трубы привезли, иди, там сарай надо красить. Не могу больше!Я не к ней приехал и не обязан служить ей мальчиком на побегушках! Или пустьотец Иероним скажет, чтоб она ко мне не лезла, или попрошу у него благословениена отъезд и уеду!

          Иринаудовлетворенно улыбнулась.

          Старец сказалмне сегодня — тот, кто берется служить Господу, встречает на своем пути самогодьявола. А я ответил, — я готов сражаться с дьяволом, бороться с бесами,поститься до полусмерти, молиться по пятнадцать часов в день, но терпетьизмывательства какой-то грубой базарной бабы я не намерен! Он мне возразил —надо терпеть те искушения, которые посылает Господь, а не надмевать себямыслью, что, если б они были бы какие-то иные, мы бы преодолели их с большимсмирением.