Неугомонныемыши запищали сразу в несколько голосов, и Анна Петровна вспомнила, что это кголоду, когда мыши одолевают, так мать еще говорила. А что? Очень даже ивозможно, что в зиму голод будет. Слухов много на этот счет... Тут АннаПетровна, наверное, заснула, потому как сразу вдруг наступило утро, раннее, ипора было вставать. Ох, нелегко это, когда тебе восемьдесят пять, когда телогрузное и непослушное, словно чужое, когда ноги чудовищно отекли и еле-еледвигаются, разве что не скрипят как несмазанные ступицы колес.

АннаПетровна, стараясь излишне не шуметь, подошла к сестрицыной кровати. Та лежалапряменько, совсем недвижно, и, казалось, спала. Лишь высохшие, без кровинки,губы двигались и чуть слышно шептали “Господи, помилуй...” Слова эти уплываливверх сквозь потолок, сквозь все вышележащие этажи, сквозь крышу, прямо в небо,и если бы встала сверху тысяча этажей, если бы самые высокие горы вдруг накрылибы их своей неописуемой громадой, то и тогда путь их был бы не болеезатруднителен, чем сейчас, ибо сильнее и нет-то ничего в целом свете — толькомолитва и вера, хотя бы капля веры...

Антонинушкане спала. Не открывая глаз она вдруг спросила:

— К обедне-тоне пойдешь, Аннушка?

— Я? — чутьзапнулась от неожиданности Анна Петровна. — Не собиралась сегодня, хотела ввоскресенье, а что, надо идти?

— Какпойдешь, за Никиту Иваныча подай сорокоуст. Нонче во сне его видела, плохонькоему.

— Это что же,деверь твой? — с трудом припомнила Анна Петровна. — Сколько уж годков, какпомер?

— Молитьсянадо за него, на нем полвоза камней тепереча, плохонько ему, а он все же братмоему Семену.

— Полвоза, —удивилась Анна Петровна, — почему именно полвоза?

— Лет десятьназад его видела, — объяснила Антонинушка, — тогда воз целым был, а он плакал имолча так смотрел с мукой. Теперь вот только полвоза...

— Тебе надочего, Антонинушка? — спросила Анна Петровна. Но та лишь молча покачала головой и больше ничего не сказала. Анна Петровна, постояв, побрела в красный угол.Поправив фитилек лампады, она принялась вычитывать обычное молитвенное правило.Начинался новый день жизни...

* * *

После полудняуже, когда Анна Петровна кормила сестрицу обедом, вдруг пришла к ней догадка, иона уверенно сказала:

— А я знаю,почему теперь полвоза. Это ты, Антонинушка, молилась, десять лет, и простилГосподь ему половину грехов. Я, сестрица, твою молитву знаю.

— Окститсь! —замахала на нее сухонькой ручкой Антонинушка, и глаза ее стали вдруг строгими,— Окститсь, Анна, какие такие мои молитвы? Нет ничего. Это Господь милосердый.У Него много милости к нам грешным. Все едино Его милостью.

— Ну ладно,ладно, прости уж меня глупую, будь по-твоему, — примирительно попросила АннаПетровна, но по глазам было видно, что неколебимо осталась она при своеммнении.

— А помнишь,Антонинушка, как пели мы на клиросе у батюшки Валентина? — спросила она немногопомолчав. — Это в Порхове еще. Матушка его регентовала. Вот ведь хор был! Развесейчас так поют? Нынче партесное в моде, разве это молитва? Концерт.

Забытая кашаостывала в тарелке, а Антонинушка, чуть заметно кивнув, молча смотрела насестрицу, и на щеку ее вдруг выкатилась нежданная слезинка. Анна Петровназаметила и всплеснула руками:

— Ах, да чтоэто я, ты кушай, сестричка, кушай.

Но та,отказываясь, покачала головой.

— Да что этоты съела! — попыталась настаивать Анна Петровна, продолжая их каждодневноеобеденное противостояние (возможно, единственное). — Две ложки всего-то. Ещепокушай...

НоАнтонинушка уже прикрыла глаза, и губы ее задвигались в привычном ритме, творямолитву. Анна Петровна как всегда была побеждена, но настаивать не смела,понимая в глубине души, что сестрица ее в большей степени уже небесная голубкаи ей эта дебелая земная пища, постольку поскольку. Она молча постояла рядом,безсильно опустив руки, и пошла на кухню управляться с домашними делами.

Вспомнилисьслова отца Валентина о молитве. “Она, молитва, никогда не пропадает даром, —говорил батюшка, — исполняет ли Господь прошение или нет. По неведению мы частопросим себе неполезного. Бог не исполняет этого, но за труд молитвенный подаетчто-то другое, возможно, и незаметное для нас самих. Потому неразумно говорить:“Богу помолился, а что получил?” Господь ведает, что для нас благо, а что нет,и, не исполняя худого прошения, уже этим творит благо: ибо если б исполнил,худо было бы просителю...”

К вечеру, ужепосле восьми, зашла Серафима, давняя знакомая Анны Петровны, крепкая ещеженщина лет шестидесяти.

— На чаек,будь любезна, — пригласила ее Анна Петровна на кухню.

— СпасиГосподи, — поблагодарила Серафима, — я к сестрице твоей на минутку подойду,можно?

— Можно, —отчего-то не очень охотно позволила Анна Петровна.

Серафимапочувствовала и извинилась:

— Да я небуду безпокоить, я благословение только возьму.

— Иди уж, —махнула рукой Анна Петровна.

Серафимаосторожно приблизилась к кровати Антонинушки и протянула вперед сложенныелодочкой ладошки рук:

— Матушка,благослови!

— Да нешто яигуменья, — слабо возразила Антонинушка, но все-таки перекрестила протянутыеСерафимины ладошки. А та попыталась схватить и поцеловать ее сухонькую легкуюручку.

— Окстись, —слабо отмахнулась от нее Антонинушка, — Бог с тобой. Усерднее молись ипричащайся почаще.

— Да ямолюсь, матушка, не умею правда как ты. А причащаюсь и вправду редко, в постылишь. А ты откуда знаешь, Бог открыл?

НоАнтонинушка не ответила. Она закрыла глазки и зашептала молитву.

На кухне,покачав головой, Серафима восхищенно сказала Анне Петровне:

— Беленькая,как ангелочек, сестрица-то твоя, все Богу молится и забот-то никаких не знает.Только и позавидуешь ей.

— Да уж, —обиделась за сестру Анна Петровна, — заботы ее не нам с тобой чета.  Ей столькодовелось потрудиться, что на троих хватит. Она до семидесяти на скотномработала, да на силосной яме — такой труд, что мужику в пору переломиться, аона ведь маленькая как былинка. А сейчас знаешь сколько мук нестерпимых на ней,мне б и не выдержать, она же безгласная и лицо не покривит, что, тожепозавидуешь?

— Ну, прости,матушка, лишнее сказала...

— Ладно уж, —махнула рукой Анна Петровна, — давай горячего попьем. А Антонинушка, она ивправду ангел, не потому, что белая и забот не знает, а оттого, что настоящаяона христианка. Таких может и нет больше.

Они пилигорячий чаек и Серафима делилась последними новостями:

— Владыкавчера в соборе проповедь сказал хорошую. Говорит, время нынче в два разабыстрее пошло против прежнего. Нечестиво живут люди, по плоти, а не по духу.Последние нынче времена, вот и время сокращается, скоро и антихрист придет.

— Да, —согласилась Анна Петровна, — владыка наш как Златоуст, если скажет, то скажет —ревнитель веры.

— А многиеего не любят. Больно, говорят, строг и порой без нужды.

— Ну, судитьмы скоры, — вздохнула Анна Петровна, — а он ведь Ангел нашей церкви. Можно линам его судить? То-то. Вон, Антонинушка, никого никогда не осудит, дажемучителей своих просила не наказывать.

— И что,простили их? — полюбопытствовала Серафима. От горячего чая она раскраснелась итеперь обмахивала себя носовым платком.

— Да нет.Разве суд простит кого? Присудили пять лет тюрьмы.

— Мало им,нехристям, ишь, пять лет всего, я бы расстрел дала и точка! — Серафима всердцах двинула вперед стакан с чаем и пролила на пол, но даже не заметив,продолжала: — Надо всех их вывести под корень: алкоголиков, бандитов, воров —какой с них прок? Жизни не дают никому.

— Да не то тыговоришь, Серафима, — покачала головой Анна Петровна, — слушаешь ты, слушаешь,а толку что? Немилостивому и суд без милости, так Господь говорит, Мнеотмщение, Аз воздам. Он и будет судить. Преподобный Серафим Саровский своихобидчиков простил и другие святые всегда прощали. Вот так Серафима! Вроде иседина у тебя в голове, и внуки скоро жениться начнут, а ты все в разум неможешь придти.

— Твоя правда— и седина у меня, и внуки, — рассердилась Серафима, — так что поздно меняучить. Ты, матушка, так всех товарок своих распугаешь своими выговорами. Ктохлеб-то будет приносить?