АннаПетровна медленно приходила в себя, она еще до конца не поверила, что опасностьминовала, что она действительно спасена и все продолжала всматриваться втемноту.

— Матушка,что вы тут стоите? — привел ее в чувство чей-то вопрос — это догнали ее идущиедомой работницы собора.

— Простите,замешкалась, собаки испугалась, — коротко объяснила Анна Петровна, ничего болеене добавив. Да и как опишешь такой страх? Как передашь, что и с самой жизньючуть не простилась? Да и надо ли это делать?

— Помогите доавтобуса добраться, что-то неможется, — только и попросила она...

Лишь дома,опустившись на стул, она поняла, насколько устала. Сестрице ни слова не скажу,решила она твердо, довольно того, что и мне досталось. Она присела подлеАнтонинушки, взяла по обычаю ее за ручку и коротко рассказала, как прошласлужба, о порадовавшей ее духовной проповеди, о поручениях, которые, славаБогу, все выполнила. Тут взглянула она на сестрицу, встретилась с ней глазами,и будто невидимая молния проскочила между ними: вдруг совершено ясно онапоняла, что не нуждается сестрица в ее откровениях, что сама все до точкизнает. Так это действительно ее молитва спасла меня! — пришло вдруг прозрение.

— Голубушкамоя! — Анна Петровна сползла на пол и прижалась к худеньким острым коленкамсестрицы. — Родная моя!

Она заплакалаи ощутила, что легонькая сестрицына ручка успокоительно гладит ее по голове...

* * *

Иногда АннаПетровна сидела во дворе на скамеечке под липами, в уютном для отдохновенияместечке. Больше сидела одна, так как дворовым сударушкам давно было известноее полное нежелание слушать сплетни и пересуды. “Удаляйтесь людей негодных исуетных, больше думайте о божественном и вечности”, — учил батюшка Валентин, иона размышляла, не упуская, впрочем, возможности сказать что-то полезное наспасение души. Если кто-то и подсаживался к ней, так наверняка с каким-товопросом касательно церковной жизни. Ведь все мы члены Церкви, размышляла АннаПетровна, все имеем одни обязанности, но почему-то большинство считают себя непричастнымик отеческим церковным уложениям, благочестие считают делом монахов исвихнувшихся старух. Но ведь это общая норма, для всех? Грехи любезны, доводятдо бездны; что запасешь, то и с собой понесешь — так сказала бы она каждому, нотолько кто бы ее стал слушать? Ее спрашивали, но более о внешнем, не имеющимотношения к главному — спасению души. “Кому и как поставить свечу? Можно лиснять порчу в церкви? Какой молитвой вылечиться от болезни? Как избавить мужаот пьянства?..”

Да, можнопоставить свечу, можно молиться за мужа пьяницу... Но нет лекарства от скорбей,ибо скорби сами и есть лекарство. Вот только чтобы это понять, нужно... Что?Что для этого нужно? Анна Петровна, конечно же, знала — надо, например, быватьпо воскресеньям на обедне у батюшки Валентина и слышать из его уст: “Бог друзейСвоих врачует напастями, дабы ими от грехов очистились... Благодарить в скорбяхи бедах — заслуга большая, чем давать милостыню...” или еще не менее важное:“Господа ничего так не умилостивляет, как исповедание грехов...”. В общем, надобыть членом Церкви и выполнять все, что положено выполнять, не выбирая чтобольше по нраву. Все — от корки до корки. Иначе получится как с ее соседкойАнфисой из квартиры напротив...

Анфиса как-топодсела на эту самую скамейку и, помолчав чуть-чуть, спросила:

— Болею, АннаПетровна, как на пенсию вышла, так и полезли у меня хвори — одна к одной. Какбыть? Может свечек поставить куда? Анна Петровна, вы ведь должны знать?

— Куда ж намбез болезней? — вздохнула Анна Петровна, — Давно в храме-то были?

Анфисанеопределенно пожала плечами:

— Не помню,на Пасху может?

— Вот-вот! Анадо каждую неделю, как в заповеди четвертой сказано: седьмой день Господу Богутвоему. Нарушаем заповеди, вот и болеем. Причаститься вам следует, покаяться прежде,а потом причаститься.

— Надонаверное. Это когда можно сделать?

Анна Петровнаподробно объяснила соседке как следует готовиться, как поститься, и особеннопредостерегала от того, чего делать никак нельзя:

— С вечера,после двенадцати, нельзя ни есть, ни пить — это важно!

В субботуАнфиса действительно пошла в храм, исповедалась, а на утро причастилась. Послезашла к Анне Петровне.

— Знаете,  —сказала с раздражением, — дурацкие эти правила “ни есть, ни пить”. Зачем?Почему? Я вот чая утром попила, и ничего — причастилась. Устарели эти правила,менять пора.

— Да что ж вынаделали? — всплеснула руками Анна Петровна.

Но Анфиса ислушать не стала, повернулась и ушла. А на следующий день она сломала ногу.Садилась в автобус, но водитель раньше времени закрыл дверь и тронулся: ее, сзащемленной в дверях ногой, протащило по асфальту. Перелом был очень сложный инесколько месяцев несчастная Анфиса мыкалась между домом и больницей... Понялали она, осознала? Может быть, только Анны Петровны стала она с тех порсторониться и разговоров с ней избегала — будто боялась чего.

Но что бы нислучилось — на все воля Божья и никогда не следует ее скрывать! В этом АннаПетровна была уверена непоколебимо. Не следует прятать правду от ближних, пустьи не примут они ее по озлоблению сердца своего, по затемнению разума. Пустьосудят, пусть рассмеются в лицо, но кривить душой никак нельзя. И вообще,странно было Анне Петровне: чем же это так заняты люди, что совсем у них неостается времени, минутки даже, чтобы задуматься о духовном, о вечном, невзираяна то, что ежедневно, ежечасно хоть что-нибудь, малость какая, но, по милостиБожией, побуждает их к этому?..

Старушка,Лидия Григорьевна, немногим-то и младше, подошла как-то и поинтересовалась:

— Анна,чевой-то все муж покойный во сне приходит и просит картошки вареной емупринести. Я уж и носила раза два на кладбище, а он опять пришел и просит?

— Да не нужнаему твоя картошка! — без затруднения разгадала сон Анна Петровна. — Усопшимедино от нас надо — молитва и милостыня! Подай сорокоуст в храм, в монастырьСнетогорский, милостыню раздай. Увидишь, спасибо тебе скажет.

Черезкакое-то время опять подошла Лидия Григорьевна и поблагодарила:

— Спасибо,Анна, тебе. Картошки мешок отвезли мы в Снетогорский монастырь и на молитву мовоГеоргия там записали. Представляешь, давеча во сне его видела: сидит и есткартошку вареную и на меня так радостно смотрит.

Ееспрашивали, почему не уезжают они, почему мыкают горе, две безпомощные старухи,полагаясь на свою сомнительную самостоятельность? Почему? Действительно,почему? Ведь можно уехать к сыну, к Антонинушкиной дочери Зое, к внукам? Можно,конечно... если перечеркнуть всю предыдущую свою жизнь, все, во что верили, чтоисповедовали. С юности им, живущим церковной жизнью, говорили про скорби, проболезни, про терпение и смирение. И они повторяли о том же другим. Теперьприспело время самым делом исполнить все эти слова. Это самое трудное в жизнинашей — чтобы слова не рознились с делами. Самое, верно, главное испасительное! Было еще и другое... В пятьдесят девятом году, кажется, или,наверное, уже в шестидесятом, она в последний раз видела архимандрита Симеона —замечательного Псково-Печерского старца, великого подвижника. Сейчас, попрошествии стольких лет, он стал уже легендой, как и Оптинские старцы, сейчасему пишут записки и оставляют на его гробе в Богомзданных пещерах... А тогда,тогда он был доступным каждому и можно было прикоснуться к нему, поцеловать егоневесомую благословляющую руку, спросить его о чем-то и услышать ответ. Можнобыло даже с ним не согласиться, возразить, можно было пройти мимо него, лишьравнодушно скользнув взглядом. В тот раз все, вроде бы, так и было. Старец,бережно поддерживаемый келейником под руку, спускался по каменным ступеням отУспенского храма. Мимо проходили экскурсанты и с некоторой долей любопытства,как на очередной экспонат (а по сути — равнодушно), смотрели на седовласогосхимника. А ведь одно лишь его слово, одно благословение могло, безпреувеличения, перевернуть жизнь человека, направить ее по иному руслу. Онаожидала внизу и робко подступила к своему духовному наставнику, сложив руки дляблагословения. Старец, хорошо ее знавший, благословил и сказал: