Тихо извинившись, я говорю:

— Газированную воду и лайм, пожалуйста.

— Вот это сорвиголова, — поддразнивает Келвин.

Встретившись с ним взглядом, я вымученно улыбаюсь.

— Я на обезболивающих, — а кивком показав на гипс, добавляю: — Сломана рука.

Он весело морщится.

— Точно.

А вот это вопрос задать оказывается куда проще, чем мне казалось:

— Почему ты не сказал им, что именно видел? Моим родным наговорили, будто я прыгнула на рельсы.

Покивав несколько раз, Келвин делает глоток пива, после чего отвечает:

— Прости. Правда. Но я не думал, что полицейские поверят в мою версию.

Та Холлэнд, которая существовала до падения с платформы, сейчас должна была потерять голову от его акцента. Слово «думал» у него звучит как звякнувшая монетка [Келвин ирландец и произносит think (думать) как звукоподражательное слово tink (дзынь) — прим. перев.].

Нет, кажется, сегодняшняя Холлэнд тоже готова потерять голову, но она старается сохранить хладнокровие хотя бы внешне.

— Ну, — начинаю я, — в мою версию они тоже не поверили. Вручили мне пару брошюр в духе «Помоги себе сам» и, похоже, даже не ищут того парня.

Келвин поворачивается и встречается со мной взглядом.

— Слушай. На станции я видел… — он качает головой, — я видел, как множество людей творят черт знает что, а потом сами звонят и просят помощи. Криминальный фетиш или что-то в этом духе. Это все, о чем я мог тогда думать. А когда тот бомж убежал, я больше беспокоился о твоей безопасности, нежели о том, чтобы его поймать.

Во время разговора он достает из переднего кармана джинсов бальзам для губ ChapStick, снимает крышечку и быстро проводит им по губам. Это движение привлекает мое внимание, и я осознаю, что таращусь на его рот, лишь когда бармен громко ставит передо мной стакан газированной воды с нарезанными кусочками лайма на салфетке. Келвин убирает бальзам в карман и кивком благодарит.

Я мысленно перебираю события понедельника и понимаю, что в его словах есть смысл — хотя это не объясняет, почему он наврал фельдшерам. Но разве это важно? Жутко, конечно, получить советы по предотвращению своего суицида, но все-таки Келвин позвонил 911 и остался, чтобы убедиться, все ли со мной в порядке. Теперь я смотрю на ситуацию иначе: он не позорно сбежал, едва обо мне позаботились, а оставался рядом со мной до этого самого момента.

Келвин протягивает мне руку.

— Извинения приняты?

Я пожимаю его руку, и мне на секунду становится труднее дышать, когда понимаю, что он играет на гитаре этими же пальцами, которыми обхватил сейчас мои. По позвоночнику вниз проносится горячая пульсирующая волна.

— Ага. Приняты.

Убрав руку, он какое-то время смотрит на мой гипс.

— Я смотрю, у тебя здесь ни одного автографа.

Я тоже смотрю на свою руку.

— Какого автографа?

— Их тут очень не хватает, особенно если ты выбрала такой девчачий цвет, милая. Обычно все просят одноклассников подписать гипс.

О-о. В ответ на его игривую улыбку внутри меня словно что-то переворачивается и обнажает все самые уязвимые места. Оказывается, я всерьез надеялась, что когда Келвин увидит меня, он не будет приветливым. Что станет защищаться и выпустит колючки, и тогда у меня появится веская причина распрощаться со своей влюбленностью.

— Мне до сих пор тошно от одного лишь воспоминания о потном и пропахшем гипсе моего приятеля в четвертом классе, — с ухмылкой отвечаю я. — Так что этот постараюсь оставить в первозданном виде.

На сцене вновь собираются члены группы, и, обернувшись через плечо, Келвин залпом допивает пиво.

Он встает и улыбается мне. Его ликующая улыбка сражает меня наповал.

— Если все же передумаешь и захочешь, чтобы я запятнал его чистоту, ты знаешь, где меня найти.

Луис Генова — фантастический человек. И это не пустые слова. Когда я прочитала отзывы о нем в роли Тео в спектакле моего дяди, где говорилось, что он «рожден для сцены», мне оставалось лишь посочувствовать отсутствию креатива у журналиста, поскольку это слишком скудный оборот речи; все равно что заявить, будто птица рождена летать.

Однажды вечером, почти сразу после успешного запуска спектакля, актерский состав вместе с рабочим персоналом отправились отмечать в «Пальму». Как и сейчас, я присутствовала тогда там не совсем по праву и едва удостаивалась чьего-либо внимания; в то время Луис еще не знал, что я племянница Роберта. Тем вечером Луис обошел весь специально арендованный зал, поблагодарил и пожал руку каждому. Когда он находился в нескольких шагах от меня, в атмосфере зала будто что-то поменялось, а в воздухе начало искрить. Мы, четверо помощников, стояли в сторонке, перекусывали и пытались перестать чувствовать себя неловко. Увидев, как Луис направляется к нам, никто и с места не смог сдвинуться.

Когда потом рассказывала об этом случае Лулу, я сравнила его с приземлением инопланетян со всякими магнитными штуками для подчинения мозгов. Все, на что мы были способны, — это просто стоять и смотреть. Продолжать болтать о закусках с кальмаром и спорить, что лучше выпить, коктейль «Тьма и Буря» или же джина с тоником, когда к тебе подходит сам Луис Генова, никто уже не мог. Когда он протянул мне руку и начал благодарить за мою работу, глядя при этом прямо в глаза, мой отупевший разум утратил способность генерировать речь.

Часто моргая, я пожала ему руку и пробормотала что-то вроде «Окей», после чего Луис подошел к кому-то еще.

Просто молодец, Холлэнд.

Луис привлекал внимание не ростом, красотой или комплекцией. Просто одним своим присутствием он что-то делал со всеобщей атмосферой. А его лицо… Свет софитов влюблен в его лицо. Гладкие черные волосы длиной до подбородка сейчас убраны за уши, открывая глаза и морщинки в их уголках. Боже, эта улыбка…

Он улыбался своей знаменитой улыбкой, стоя от меня не более чем в десяти шагах.

— Холлэнд, ради бога, перестань таращиться.

Вздрогнув, я повернулась на звук голоса Брайана. К сожалению, Луис и Роберт — за увлекательной беседой которых я с превеликим удовольствием понаблюдала бы еще минут десять, — тоже обернулись. Все вокруг посмотрели на меня, и их озадаченные полуулыбки превратились в сочувственные.

Бедняжку-фанатку поймали за подглядыванием.

Наверное, всю мою жизнь можно озаглавить именно так.

Ощущая, как покраснело не только лицо, но и шея, я направилась в дальний угол зала, расталкивая толпу и еле слышно принося извинения. Стоит отметить, что видеть Луиса я привыкла, но еще никогда не стояла так близко от него, а теперь перспективы увидеть его снова практически равнялись нулю. Он создал армию боготворящих его фанатов и уже через месяц покидает нас.

Даже у меня, не большой любительницы Бродвея, разбито сердце. Неудивительно, что Твиттер от этой новости буквально разрывается. И неудивительно, что Роберт вкалывает как проклятый, чтобы быть уверенным в ювелирно точной игре Рамона, когда тот придет Луису на смену.

Сейчас же я нахожу себе тихое местечко и из укрытия наблюдаю, как Луис и Роберт выходят на сцену, обмениваются коротким объятием, после чего Роберт жестом зовет Лизу из оркестровой ямы. Присоединившись к ним, она поднимает скрипку к подбородку и, следуя указаниям Роберта, начинает играть. Они репетируют снова и снова, сплетая свои «голоса» воедино; Луису осталось отыграть всего несколько спектаклей, и я понимаю его желание исполнить их особенно впечатляюще. Его последнее шоу станет звездным событием и будет освещено в прессе, где уже и так сотню раз рассказывалось об этом спектакле.

Вот только даже на мой непрофессиональный слух становится ясно, что Лиза не подходит Луису по звучанию или энергетике, и я понятия не имею, как же теперь быть. Сет ушел. Луис скоро уезжает. Голос у Рамона Мартина чересчур мощный, а у Лизы слишком мягкая манера игры, чтобы ему аккомпанировать.