Впервые в жизни я на полном серьезе беспокоюсь за своего дядю.

Чуть позже Роберт застает меня в своем кабинете, где я смотрю в одну точку и орудую дыроколом, делая отверстия в пустом листе бумаги. Дядя выглядит слегка пугающе: глаза красные, а вместо обычной улыбки мрачная гримаса.

— Хулиганишь? — спрашивает Роберт и, сняв очки, осторожно кладет их на стол.

Смутившись, я смахиваю кучку маленьких кружочков в мусорную корзину.

— Поверить не могу, что кто-то до сих пор пользуется одинарным дыроколом.

— Никто и не пользуется, — сев в кресло напротив меня, он наклоняется и кладет голову на скрещенные руки.

— Ты в порядке, Роберт?

Его ответ примерно такой же, как я и ожидала:

— Я не знаю, что делать с аккомпанементом для Рамона. Он заглушает Луизу.

Я вспоминаю, что у Роберта есть потрясающий пианист Лютер.

— А Лютер не сможет вытянуть соло Рамона?

— На пианино?

Пожимаю плечами.

— Просто подкидываю идеи.

Кажется, он обдумывает мое предложение, но затем качает головой.

— Эти песни созданы не для клавишных. Только у струнных есть нужная сила и возможность исполнить вибрато, а все это фортепиано сымитировать не в состоянии. Дуэт должен получиться таким, чтобы дух захватывало. Лютер молодец, но нам нужен музыкант, который завладеет вниманием зрителей. Который заставит их чувствовать.

Мне в голову приходит идея, от которой бросает в жар, и я выпрямляюсь.

— Погоди-ка…

Роберт озадаченно смотрит на меня.

Я поднимаю руку.

— У меня появилась идея.

Судя по его выражению лица, он догадался, что я имею в виду.

— Нет, Лютик.

— Он играет именно так, как ты и описываешь, — упрямо говорю я. — Просто ты его еще не слышал, но поверь мне — он что надо.

— Парень играет на гитаре. Милая, я понимаю, ты им очарована, но…

— Дело не в этом, честно. И он не просто рядовой уличный музыкант. Он талантлив, Роберт. Слушать, как он играет, — все равно что наблюдать за игрой Луиса на сцене. Я чувствую его музыку. Понимаю, я не… — покраснев, я замолкаю и пытаюсь найти верные слова. Поучать Роберта, как ему лучше работать, опасно; конечно же, он мой дядя, но еще и блестящий музыкант.

— В отличие от тебя, я не профессионал, — с осторожностью продолжаю я, — но мне кажется, что классическая гитара впишется в саундтрек спектакля просто идеально. Она нежная и мягкая, да, но при этом страстная и… что ты там говорил про вибрато? Гитара это тоже может. Раз уж мы решились на кардинальные изменения, пригласив Рамона, то, быть может, стоит поменять что-то и в музыке? Чтобы вместо скрипки Рамону аккомпанировала гитара.

Ничего не говоря, Роберт сверлит меня взглядом.

— Пойдем со мной, послушай его всего один раз, — от осознания, что я в силах его убедить, у меня начинает кружиться голова. — Всего раз. Больше и не нужно. Я в этом уверена.

Мне почти смешно наблюдать, как безукоризненно выглядящий Роберт Окай входит со мной в метро в ближайший понедельник. Пока он спускается по лестнице, мне приходит в голову, что с тех пор как переехала в Нью-Йорк, я никогда не видела, чтобы моя дядя пользовался каким-то другим транспортом, кроме такси или машины с водителем. Роберт вырос на грязных улицах в Западной Африке, играл на старой и облупленной скрипке, носил лишь шорты и сандалии, но сейчас невозможно представить, что он когда-то выглядел иначе, нежели сейчас: на нем теплое длинное пальто, синий кашемировый шарф, сшитые на заказ черные брюки и отполированные туфли. На его фоне в пушистом розовом кардигане и с фиолетовым гипсом на руке я выгляжу куда менее презентабельно.

Но Роберт никогда не был снобом; он спокойно ныряет прямо в толпу. Не брезгует грязным поручнем или лужей внизу первого лестничного пролета. При этом производит впечатление, будто несмотря на свой более чем скромный старт, он всегда знал, кем в итоге станет: исключительно талантливым маэстро.

У меня же сердце начинает колотиться с удвоенной силой, и я обеими руками держусь за ремень своей сумки, чтобы как-то унять дрожь. Я переживаю не только из-за того, что Роберт сейчас услышит игру Келвина. Самому Келвину тоже станет очевидно, что я специально привела кого-то послушать его, и он поймет, как я много раз уже наблюдала за ним (возможно, даже много-много раз) и думала о том, чтобы рассказать кому-то о его музыке.

Кроме того, мне действительно не хочется ошибиться в своих чаяниях. Мнение дяди значит для меня очень много. Если Роберту не понравится сейчас игра Келвина, в моих глазах его талант сильно потускнеет. А еще я не смогу больше доверять своему чутью.

Но, возможно, я зря нервничаю: кроме шума поездов и объявлений, что звучат на лестнице, на станции больше никаких звуков нет. В течение последних нескольких месяцев Келвин играл здесь каждый вечер понедельника. Неужели он внезапно изменил свое расписание?

В животе все сжимается. Когда-то я перестала ожидать, что Келвин прекратит играть в метро. Это было одним из тех непреднамеренно эгоистичных предположений, которые меня всегда удивляли: я просто взяла и решила, будто он будет здесь всегда — по крайней мере, до тех пор пока не перестану хотеть его видеть. А от мысли, что Келвина я больше никогда не увижу, по рукам пробегает леденящая дрожь.

Но как только мы поворачиваем за угол, чтобы спуститься по последнему пролету, до наших ушей доносятся чарующие звуки знакомого вступления к El Porompompero, и Роберт, остановившись на полушаге, замирает.

Как и всегда, песня начинается медленно и словно флиртуя. Роберт выходит из оцепенения и ускоряет шаги. Затем в поле зрения появляется Келвин — сначала видны его ноги, бедра, гитара, потом грудь, шея и голова, — и в этот момент ритм ускоряется, а музыка, исполнив изящный пируэт, будто взлетает ввысь. Келвин чередует игру с мягким постукиванием ладонью по корпусу гитары.

Я наблюдаю за Робертом. Во время прослушиваний он перемежает восторженную похвалу со строгой критикой, а сейчас единственный признак, что он загипнотизирован звучанием — потому что смотрит в пол, будто решает какую-то сложную проблему, — это его подрагивающий в такт музыке указательный палец.

Скользнув взглядом выше, по вздымающейся груди я замечаю его учащенное дыхание. Сама же я дышать практически не в состоянии. Мы стоим на станции метро и слушаем игру Келвина, а от сочетания моего почти нелепого предложения — «Подумай, может, он подойдет» — и самого факта, что Роберт всерьез готов это предложение рассмотреть, у меня начинают подкашиваться ноги.

Отчаянно желая высказать свое мнение, мой эмоциональный внутренний голос вопит из своего укрытия: «Я могу спасти Роберта!».

Но в диалог тут же вступает логика: «Не стоит забегать вперед, Холлэнд».

Келвин играет опустив голову и закрыв глаза. Слегка покачиваясь, он словно растворяется в музыке, которую сам же и создает. Изменилась бы его поза и манера игры, знай он, что на расстоянии в несколько шагов за ним наблюдает композитор «Его одержимости»?

Между произведениями Келвин обычно делает небольшой перерыв, настраивая гитару, но не покидая при этом свой эмоциональный мирок. Проведя пальцами по струнам в финальном аккорде, он поднимает голову с выражением блаженства на лице.

Вот только в его мирок сейчас вторглись мы с дядей. У Келвина перехватывает дыхание и округляются глаза. Но смотрит он не на меня.

Он в точности знает, кто такой Роберт. 

Келвин садится ровнее и рывком ставит гитару себе на бедро.

— Мистер Окай, — тяжело сглотнув, говорит он. — Не знал, что вы здесь стоите.

— Моя племянница сказала, что тебя зовут Келвин.

Глядя то на меня, то на Роберта, Келвин пытается уложить новую информацию в голове. У Роберта гладкая темная кожа и черные короткие волосы. У меня светлая кожа с веснушками и каштановые волосы, собранные в растрепанный пучок.