Тон любезно-насмешливый. Однако ему не следует доверять.

— А разве моя версия музыканта с перебитыми пальцами не выглядит более трогательной?

— Вы снова за свое, Море. Советую вам не забывать своего места и впредь отвечать лишь на те вопросы, которые вам задают.

Жорж с трудом сдержался (понимал, что все наблюдают за ними) и ответил все с тем же нарочитым простодушием:

— Я сделаю все, что в моих силах, мсье.

— Вполне разумное решение. Постарайтесь в будущем не паясничать, и от этого все только выиграют.

Невозможно угадать выражение его глаз. По темным стеклам очков пробегали странные блики, как бы усиливая оскорбительную иронию его слов. И, точно желая избежать возможных возражений, Жоннар резко повернулся к Жоржу спиной, быстро сбежал по трапу и присоединился к Хартману, прогуливающемуся по набережной. Оба они с большим интересом стали наблюдать за рыбаками, которые чинили сети на земляной площадке. Небо уже раскалилось добела, на лбу, на шее, на ладонях Жоржа выступил пот, но жара тут была ни при чем. Перед рубкой Даррас, Жос, Сантелли и еще один матрос, маленький и пузатый, которого звали Макс, наблюдали за ним. Даррас курил трубку; вынув ее изо рта, он сказал:

— Спокойно, Море. Такие люди любезны только с теми, кто может им быть полезным. У них даже вежливость — помещение капитала.

Никто не улыбнулся, а Макс добавил:

— Не порть себе кровь!

Все поддержали его. Кто-то, может быть Жос, бросил, уходя:

— А все-таки старик зарывается!

Их поддержка, их сердечность вознаградили Жоржа за испытанные им досаду и раздражение. Что ж, значит, команда вовсе не так равнодушна к нему, как он полагал. Они были на его стороне, они понимали всю трудность его положения. В той «дистанции», которую, ему казалось, он ощущал и от которой чуточку страдал, виноват, вероятно, был только он сам. Хороший урок на будущее. У него стало радостно на душе, и потому он сказал:

— Мне все-таки следовало ему ответить.

— Ты правильно сделал, что придержал язык, — ответил Макс. — Он так и ищет, к чему бы прицепиться. Остерегайся его.

— Это уж точно.

Последние слова сказал Даррас, и Жорж кивком головы поблагодарил их обоих. Обида почти изгладилась, настолько их участие, их дружба растрогали его.

На берегу, на солнцепеке, мирно прохаживались вдвоем Жоннар и Хартман. Чайки скользили над самой водой. Конечно, Жорж будет остерегаться. Но чего, в сущности? В конечном счете чем он рискует? Мари-Луиза вчера, стоя у приоткрытой двери, тоже хотела его предостеречь. Поживем — увидим, подумал он. В эту минуту Мари-Луиза появилась вместе с Гердой на палубе и сказала ему, улыбаясь из-под соломенной шляпки:

— В путь, Жорж.

Герда была с непокрытой головой. Обе женщины, в легких платьях и босоножках, видимо, радовались этой прогулке. Когда они проходили мимо Дарраса, тот пожелал им удачи, и Жоржу пришлось перевести его слова Герде.

— Очаровательный мужчина, — сказала она. — Жаль, что он не может поехать вместе с нами.

— Должен ли я перевести ему ваши слова?

— Ни в коем случае, Жорж! Если бы еще и я, о господи!..

И она рассмеялась, осторожно спускаясь по трапу и обеими руками, так, словно переходила через ручей, придерживая юбку. Над башней Орландо парила в небе огромная хищная птица, края крыльев у нее были красные. Восклицание Герды ясно означало, что она не хочет, чтобы ее поведение могло быть истолковано так же, как поведение, достаточно смешное на ее взгляд, Мари-Луизы Жоннар. Она была проницательной, эта Герда! Хорошо еще, что в ней не было недоброжелательности!

В машине Жорж намеренно сел рядом с шофером. Издалека он помахал рукой Даррасу и матросам, взволнованный тем, что лица их, обращенные к нему, выражали согревающую его симпатию. В зеркальце он видел Мишеля Жоннара, беседующего с Хартманом. Наверняка у него была огромная квартира в Париже, множество слуг, секретари, с ними он мог позволить себе говорить резко! Наверняка он часто совершал деловые поездки! Что же делала прекрасная Мари-Луиза во время его долгих отлучек? Неудовлетворенная женщина, и, видимо, несчастная, несмотря на окружавшие ее блага, на комфорт и спокойное существование.

— Нет, — объяснял Жоннар, — я не воевал.

Был освобожден от воинской повинности по болезни сердца. Все годы войны прожил в своем поместье под Ниццей. Вооружившись киноаппаратом, Герда через окно машины снимала окрестности. Гнусавый треск аппарата приглушал голос Жоннара, а в это время Жорж или, вернее, часть его существа словно вырвалась вперед, отделившись от их группы, с жадным вниманием всматриваясь в те знаки и приметы, которые воскрешали в его глазах картины прошлого с их жестокостью и страхом; и одновременно странным образом другие мысли проникали в его мозг, будто рожденные его волнением: Серж Лонжеро со своими людьми, расположившийся на этих холмах, явившийся без опозданий на свидание с тем снарядом, осколки которого должны были вскоре вонзиться в его тело; письмо Мадлен, которое он получит завтра в Неаполе, но не уничтожит, как того требовала телеграмма, а сохранит, не читая; и Жоннар, там, на заднем сиденье, ничего не знавший о другом Жорже Море, который несколько лет назад уже бывал в этих краях… Солнце, безжалостно обнажавшее мельчайшие подробности пейзажа, освещало также самые потаенные уголки его души и делало очевидной эту непреложную истину: жить — вот чудо, которым он, Жорж, никогда не перестанет восхищаться! Встречный ветер ударял в лицо и приносил с собой запах сухого сена, а между оливковыми деревьями поднимались к небу голубые дымки. Они уже подъезжали к первым домам Кастельфорте, расположенным на вершине холма. По просьбе Эриха Хартмана остановили машину.

В феврале и марте 1944 года Хартман пробыл здесь несколько недель, прежде чем его отправили во Францию, на Атлантическое побережье. Он узнавал ферму и те постройки, где размещалась его часть. Собаки залились таким громким лаем, что из дома вышли крестьяне. (Герда тут же поспешила их заснять.) Один из крестьян предложил гостям угостить их фруктами, и путешественники согласились. Когда глаза их немного привыкли к темноте, они увидели находившуюся в первой комнате старую женщину. У нее были маленькие черные глаза и лицо все в трещинах морщин. Неподвижно сидевшая в этой комнате, где ее со всех сторон обступала темнота, она напоминала ящерицу, застывшую среди гниющего болота. Ее давно разбил паралич, и никто уже не обращал на нее внимания, но, чтобы ее не донимали мухи, ее оставляли сидеть в темноте. В другой комнате гостям предложили инжир и нарезанную ломтиками дыню.

Когда перед уходом Эрих Хартман захотел оставить им несколько лир, молодой крестьянин запротестовал.

— Почему он отказывается?

Жорж перевел ответ:

— Деньги платить излишне. Они угостили вас, потому что вы оказали честь их дому.

— Но они так бедны, — сказал Хартман. — Эта небольшая сумма может им пригодиться!

— Они соблюдают правила старинного гостеприимства, — насмешливо заметил Жоннар. Потом, не глядя на Жоржа: — Уговорите их взять эти деньги, Море. Хотя бы для этой крокодилицы в соседней комнате.

Но Жоржу не пришлось переводить. Хартман уже успел положить лиры на колени парализованной старухе и вышел вместе с Мари-Луизой. Тогда молодой человек смирился.

— А вы, Жорж, — спросила Герда, когда они вышли во двор, — где вы были во время войны?

— Там, напротив.

— Вечно вы шутите.

— Я не шучу, мадам.

Он показал рукой на линию гор за Сессо-Аурунка под раскаленным небом и добавил:

— И я вошел сюда одним из первых.

Хотя в то время, когда дивизия Монзабера атаковала Кастельфорте, Хартман находился уже в Нормандии, его, видимо, заинтересовало подобное совпадение, и он задал множество вопросов, касающихся штурма самой деревни, которую бетонированные стены домов, укрепленные подземные сооружения и минные поля превратили в настоящую крепость. Жоннар, казалось, внимательно следил за каждым ответом Жоржа, которого это, впрочем, не очень беспокоило. Они впятером направились по почти пустынной, поднимающейся вверх улочке к квадратной башне, прилепившейся на вершине скалы; Герда порой немного отставала из-за своих съемок. В тенистых двориках мирно разговаривали между собой женщины; из глубины своей лавки, заполненной всякими блестящими предметами, какой-то торговец следил за иностранцами; в гнетущей тишине летнего утра кто-то несколько раз позвал: «Мария!», и перед глазами Жоржа вдруг вновь возникло ужасающее видение танков, беспощадно, с упорством мастодонтов, крушивших дома и укрепления среди треска обезумевших ручных пулеметов, воя гранат, туч пыли от рушившихся домов, стелющегося по земле дыма, криков: он увидел также этого беднягу Шермана, убитого наповал разрывом мины, как раз на подступах к деревне, и превратившегося для них во временное препятствие, и солдат, которые стреляли в это время из окон; и сегодня этот крик: «Мария! Мария!», настойчивый и хриплый, казался последним отзвуком того яростного исступления, которым все еще, восемь лет спустя, был насыщен здесь воздух, такой же обжигающий, как и тогда.