В полдень уже передавали из уст в уста подробности сообщений но радио. Это была война! Та самая война, к которой готовились, о которой много говорили, пели песни, и все же пришла она так неожиданно, так невероятно быстро…

К вечеру 22 июня в основном были эвакуированы на автомашинах семьи военнослужащих, но благополучно уехали только несколько первых машин, а все остальные фашисты разбомбили или расстреляли на дорогах прямо с самолетов…

В этот же день все военнообязанные мужчины были собраны в парке у школы, и тут же им выдали оружие и обмундирование. Потом они строем ушли из Станькова, сопровождаемые толпой плачущих женщин, детей, старух и стариков. Впрочем, уходу призванных предшествовал еще один эпизод, о котором я расскажу чуть позже.

По шоссейной дороге мимо нашей деревни группами и в одиночку, пешим ходом и на машинах стали двигаться на восток советские войска; с детьми, с узелками шли и шли гражданские люди, испуганные, растерянные, ничего не понимающие.

Фашистские самолеты непрерывно летали над деревнями, на бреющем полете строчили из пулеметов по дорогам и деревенским улицам.

В военном городке опустели дома командного состава и казармы, там оставалось только небольшое подразделение пограничников. Они появились в первый день войны и задержались позже всех.

Мама после полудня ходила в парк. Оттуда увозили женщин и детей. В том числе и мамину «заказчицу» и подругу тетю Дусю. Я не помню ее фамилии, но знаю, что ее муж был капитаном. У тети Дуси было двое мальчишек-двойняшек, которые учились в одном классе с Маратом, и девочка лет двух.

Я тоже вместе со своей школьной подругой Ниной прибежала в парк. Машины ушли только к вечеру. Тетя Дуся плакала, а мама стояла на подножке автомашины и успокаивала ее. Потом они поцеловались, и тетя Дуся дала маме ключ от своей квартиры, попросила забрать что-нибудь из вещей, особенно баул, оставленный на столе, и сундук с одеждой.

Мама пообещала все сделать.

Машины были уже заведены, когда в парк подошла группа бойцов во главе с командиром. Тетя Дуся крикнула им:

— Товарищи, неужели все так серьезно? Откуда вы? Что слышно?

Как мне показалось, очень бодро командир ответил:

— Ничего, женщины, скоро будет все в порядке.

Машина двинулась, мама пошла с ней рядом за ворота, что-то еще крикнула вслед. Потом мы постояли немножко и пошли аллеей, через парк, в деревню.

Позже я узнала, что колонна машин, в которой ехала тетя Дуся с детьми, была уничтожена фашистскими бомбардировщиками: погибли все — и женщины и дети. Чудом спасся только один шофер-солдат.

Тревожно и печально шумела листва в парке. Какая-то неуютная, мрачная темень ложилась на землю, расплываясь между деревьями. На одной скамейке лежал раскрытый, оставленный кем-то чемодан, рядом — ватное детское одеяльце.

Мы присели с Ниной на эту скамью и о чем-то разговаривали. Может быть, о тете Дусе и о том, что вот кто-то впопыхах забыл вещи. Да и мало ли что было забыто и оставлено в этот страшный, непонятный день… И вдруг — стрельба! От нашей школы, куда только что ушли бойцы с бравым командиром. Одиночные выстрелы из винтовок, пулеметные очереди.

Пули просвистели мимо нас — мы спрятались за деревья. Визг пуль терялся где-то в дереве — над моей головой и около ног, плотно сдвинутых одна к одной, прижатых к стволу огромной липы.

Потом я бросилась снова к скамье, схватила одеяльце.

— Нина, под одеяло — здесь вата! — крикнула я. — Бежим домой.

Укрывшись маленьким одеяльцем, по сути дела, «спрятав» под него только головы, под градом пуль, мы выбежали из парка на совсем открытое место — на дорогу и мост у озера. И снова град пуль… Как козы, стремглав, бросились через мост, скатились с откоса вниз к реке. А потом уже через болото, огороды и в чей-то двор. Оттуда Нина побежала к своему дому, а я — к бабе Мариле. Тьфу, черт: калитка на запоре! Перемахнула через забор — это я умела не хуже любого мальчишки. Дверь в дом тоже заперта. Стучу кулаками, запыхалась, сердце колотится вовсю…

— Это ты? — с порога взъярилась баба. — И где тебя холера носит?

В доме темно, тихо, мама тоже была здесь. С улицы доносился топот бегущих людей: туда, к шоссейной дороге, к лесу, к полигону.

Говорили, что пришедшие в парк бойцы с бравым командиром во главе оказались немецкими десантниками, и они открыли огонь по тем, кого собрали в школе и обмундировали работники военкомата. Наши в ответ открыли огонь из только что выданного им оружия.

Марат куда-то исчез и долго не возвращался, мама просидела всю ночь, не раздеваясь, у окна. Марат пришел домой только к утру, и не помню уж, где он пропадал.

В тот же день, уже перед вечером, к нам, хромая, зашел раненый боец. Ранение было в бедро. Он попросил воды и с жадностью, какой я еще не видела, выпил несколько кружек. Мама решила сделать ему перевязку, но ничего у нас для этого не было, и в ход пустили простыню. Когда совсем стемнело, мама велела мне незаметно, огородами пройти в дом сельского фельдшера Иосифа Густавовича Русецкого и передать ее записку. Я хорошо знала эту дорогу и вскоре вернулась вместе с фельдшером. В руках у него был неизменный саквояж, без которого даже и нельзя было представить себе этого скромного, милого человека, пользовавшегося во всей округе большой популярностью.

Иосиф Густавович обработал раны, оставил лекарства, перевязочный материал, дал маме наставления и ушел.

Раненый остался у нас, и мы за ним ухаживали. Так прошло два дня, а на третий мама проводила его на проселочную дорогу: он ушел на восток.

По утрам теперь мама ежедневно варила в большущей кастрюле какой-нибудь суп, картошку и кормила всех, кто заходил к нам. А заходили многие, потому что от леса и шоссейной дороги наш домик самый крайний.

В один из этих дней мама вспомнила о поручении тети Дуси, дав ключ от ее квартиры, послала меня, Марата и свою младшую сестру Ларису принести, если сможем, баул и сундук.

За один раз мы втроем, то и дело отдыхая, донесли сундук. В нем было, в основном, мужское белье, верхняя мужская военная и гражданская одежда, отрезы материалов.

Вторично мы пошли только с Маратом: баул был меньше, и мы вполне справились с его доставкой.

Вот тогда-то мы и увидели на окне в квартире тети Дуси авоську, в которой были сложены детские одежки, бутылочка с молоком, уже прокисшим, что-то еще из продуктов — не то пирожки, не то бутерброды, а в самом низу, завернутый в газеты, без кобуры, лежал браунинг с полной обоймой. Мы его вынули, а все остальное оставили. Квартира еще дышала человеческим теплом, недавним уютом. Дверь мы снова закрыли на ключ и ушли.

Очень уж обрадовались мы с Маратом своей находке.

…Не забыть, как в Станькове появились первые фашисты (я не считаю десантников).

Я спала днем, потому что ночью мы, девчонки и мальчишки, дежурили на улицах деревни.

Меня разбудила мама (это было 28 или 29 июня), прижала к себе и заплакала.

— Доченька, Адуля, фашисты уже в деревне. Мы теперь под их властью…

Мама рассказала, как они выглядят, как ведут себя, как их встретила одна женщина «хлебом-солью» («Дрянь и продажная шкура», — с омерзением сказала мама).

Фашисты расположились в бывшем имении графа Чапского, рыскали по деревне, грабили.

Наш лесник Лукашевич даже куплеты сочинил по этому поводу, один из них я помню: «Дай мне яйца, масла, шпек, я нерусский человек».

А назавтра, ничего не зная, в Стаиьково зашли наши бойцы. Их было одиннадцать человек вместе с младшим командиром. Они спокойно держали путь в деревню.

Увидев это, мама выбежала им навстречу.

— Товарищи, куда же вы? — окликнула она. — У нас в деревне немцы!

Они даже опешили: как — немцы? Не может быть!

Я подтвердила мамины слова. Благо что наш дом крайний и дверь выходит не к деревне, а к лесу, — мама пригласила их всех зайти во двор, чтобы с улицы никто не заметил.

Это было ранним утром, погода стояла изумительная: солнечное, мягкое, влажное тепло.