Уставшие и голодные наши «гости» расположились за домом у погреба. Мы с мамой на скорую руку сварили картошку и какой-то борщ, покормили их.

Теперь встал вопрос: как их всех переодеть? Мама вынула из сундука тети Дуси два гражданских костюма. Их хватило, чтобы переменить внешний вид четырем солдатам: надевали или брюки, или пиджак.

А еще семь человек?

Мама недолго раздумывая села за машинку и, как смогла, сшила из отрезов тети Дуси брюки и рубашки.

А я в сенях на примусе в бельевой выварке красила в черный цвет еще два солдатских костюма, так как материала явно не хватало, да и времени не было.

К вечеру костюмы высохли и стали какие-то пегие, коричнево-черные.

Как бы там ни было, а одиннадцать человек преобразились, выглядели, правда, немного смешно, но вполне штатскими. Ну, а если у кого-то брюки или гимнастерка оказались защитного цвета — это не беда: в такой одежде ходили многие колхозники.

Ночью они ушли. Мы с Маратом проводили их через шоссе к лесу, рассказали, как идти лесом на восток.

Они решили во что бы то ни стало пробиться к своим.

Говорили тогда, что бои идут где-то на Березине, под Борисовом, километрах в 120–130 от нас. Эти сведения мы, конечно же, сообщили солдатам. Они уходили с оружием.

Что бои шли недалеко, было ясно и без наших слов — канонада докатывалась сюда.

Потом часто заходили в наш дом убежавшие из плена, особенно из концлагеря Негорелое, что был устроен всего километрах в семи от Станькова. Мы их прятали, кормили, переодевали, доставая кое-что у соседей, которым мама доверяла.

…Помню, пришел один, еле передвигая ноги от голода, держась за заборы. Вошел в дом и упал.

Мама дала ему съесть только маленький кусочек хлеба и одну картошину. Я подумала: неужели она начала жалеть бульбу?

Она молча постелила ему тут же на полу, и он спал, не просыпаясь, почти сутки. Мама объяснила мне, что такому истощенному сразу наедаться нельзя.

Когда он начал шевелиться, мама дала ему какие-то капли и стакан кипяченого молока.

Нашлось у нас немного крупы, и я сварила жидкой каши.

Оборванный, грязный, измученный, на одной ноге рваные раны от укусов овчарки — такой он лежал на полу.

И снова я бегала к фельдшеру Русецкому, и снова он приходил вечерами и делал перевязки. Одеть нашего нового «гостя» было не во что: и дома, и у соседей мы подчистили все. И тогда я попросила своего одноклассника Костю Бондаревича, он принес какие-то старые брюки.

Товарищ этот прожил у нас дней десять, а как и куда ушел, не помню.

В начале августа Марат принес весть, что фашисты схватили Комалова и Дядиченко и держат их взаперти в графском каменном склепе.

В первые дни войны в Станькове начали появляться так называемые «приписники», бывшие военнослужащие, особенно те из них, кто служил когда-то в нашем городке и знал здешние места и людей. Почти в каждом третьем доме были такие люди, их «приписывали» в члены своих семей; многим так спасли жизнь, называя сыновьями, мужьями и братьями. Позднее некоторые из них партизанили, некоторые уходили на восток, но я не знаю ни одного случая, чтобы кто-нибудь из этих людей стал предателем или полицаем.

Баба Мариля тоже приютила у себя двух молодых ребят — Николая Комалова и Сашу Дядиченко, служивших еще совсем недавно в 59-м стрелковом полку недалеко от Станькова.

Эти ребята («сыновья» бабы Марили) очень часто стали бывать у нас и, как я потом узнала, вели какие-то серьезные разговоры с мамой.

Не знала я тогда и того, что они с помощью Марата прятали на кладбище оружие.

Мама сразу решила, что ребят этих надо как-то спасать.

Задержали их прямо на улице без документов, а у бабы Марили осталась справка на имя Комалова, что он лежал в начале июня в госпитале по поводу хронического ларингита (ему удаляли гланды), и фотография Дядиченко еще до армии, в гражданской одежде. Она была им подписана.

Мы с мамой думали, гадали, что сделать; в «жены» ни одна из нас не годится. Потом я сбегала за маминой сестрой Ларисой, и мы ей предложили такой план: она идет в комендатуру и рекомендуется женой Дядиченко (для этого мы на его фотографии пишем над подписью: «Дорогой жене»). Я же — как «сестра» Комалова — являюсь туда с его справкой, в которой дату выписки из госпиталя подправили на 21 июня.

Прежде всего я сбегала и узнала, нет ли в комендатуре Опорожа, он теперь все время толкался там. Надо ли говорить, как мы боялись этого человека!

Я, как уже упоминала, училась в одном классе с его дочерью Аней и имела все основания зайти к ней домой.

Пан Опорож обедал, перед ним — графин с водкой. Жена прислуживала, Аня заводила патефон. Я поздоровалась с ним вежливо, он что-то буркнул в ответ. Мы пошептались с Аней. По всему видно, что Опорож только недавно пришел домой.

Выбежав от Опорожей, я заметила, что в озере, вблизи от парка, кто-то моет бочку, а рядом стоит немецкий часовой. Любопытство потянуло меня к этому месту. Подошла и вижу: это Комалов и Дядиченко моют походную кухню, которую привезли к озеру на себе. Я прошла мимо, не взглянув на них, и стала разговаривать с часовым. Он гнал меня, а я, глядя ему в глаза, кричала, благо он не знал русского:

— Мы придем с Ларисой в комендатуру. Запомни, Саша: ты ее муж. А ты, Коля, — мой брат. Мы попробуем вас выпросить миром.

Часовой оттолкнул меня, велел Комалову и Дядиченко впрягаться и везти обратно вымытую кухню.

Но дело уже было сделано, и мама, узнав, как я ловко провела часового, поразилась:

— Ну и ну! Откуда это у тебя?

А я и сама не знала откуда: все произошло как-то само собой.

Вскоре мы с Ларисой были у коменданта. Она — трусиха, я — сорвиголова, мы славно дополняли друг друга. Плохо помню, что и как говорила Лариса в защиту своего «мужа», но хорошо помню, как я молила, плакала, просила, совала справку, объясняла, как могла, по-немецки, который учила в школе, что брат мой после операции выписался, справку ему выдали, а документы он должен был 23 июня получить у дежурного врача. А тут война. У нас еще есть младший брат, а отца-матери нет. И прочее, и прочее.

Комалова отпустили, и мы ушли с ним, а Дядиченко задержали. Но тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

В комендатуру после обеда навеселе вернулся Опорож. Сашу Дядиченко он видел в первый раз, но когда комендант спросил у него, кто это, живет ли он в Станькове и действительно ли женат, тот, пьяный, сказал что-то вроде: «Кажется, из Станькова. Я молодых плохо знаю… Да, вроде бы женат».

Комендант решил отпустить Дядиченко.

После этого и мой «брат», и «муж» Ларисы прятались, не попадались на глаза Опорожу.

Немного позже, когда у нас уже скрывался политрук Домарев, мама спасла его от угона в Германию, а может быть, и от расстрела, тоже несколько рискованным образом.

В тот день оккупанты окружили деревню и всех жителей согнали в большую казарму военного городка. Началась проверка документов. Всех, кому не исполнилось шестнадцати лет, отгоняли в одну сторону, взрослых, у кого документы в порядке, отпускали. Всех без документов — особенно мужчин — сразу в машины и увозили.

За столом, к которому все подходили в порядке очереди — Опорож, староста Юран, комендант из Дзержинска. Многие успели спрятаться, в том числе и Дядиченко с Комаловым, а Домарева из-за больной ноги взяли. Мама стоит позади него. У меня все в порядке. Я уже среди тех, кому нет шестнадцати. Домарев, хромая, подошел к столу, мама из-за его спины протягивает свой паспорт и, в упор глядя на Опорожа и Юрана, говорит:

— Это мой муж. Он бежал из Бреста, в созетском лагере там сидел.

Прошла какая-то доля минуты. Возможно, в голове Опорожа за это время пронеслось многое, и что-то шевельнулось в подлой душе Юрана — не то страх, не то совесть, но на вопрос коменданта, правда ли это, оба они, не говоря ни слова, наклонили головы.

Никогда не забуду глаза мамы в этот момент: темные, гневные и угрожающие, они словно гипнотизировали этих двух мерзавцев.