— А как насчёт продолжения?

— О каком продолжении может идти речь?

Горбун смотрелся очень мило, и в эту минуту я готова была согласиться с Петером, что у него удивительно добрые глаза. К тому же, было совершенно ясно, что он не успел прочитать о своём отвратительном двойнике.

— Вы так стыдитесь говорить о своих произведениях, словно это что-то недостойное, — ободрял меня Дружинин. — Дайте мне прочитать ваши работы, и я скажу, какие в них достоинства и недостатки. Я не утверждаю, что я великий знаток литературы, но кое в чём всё-таки разбираюсь.

— Вам не даёт покоя преподавательская деятельность Мартина? — спросила я.

Горбун поморщился.

— Не надо говорить о Мартине, — попросил он. — Кто знает, где он и что с ним! Но я получу от вас всё, что вы написали, а прежде всего продолжение той повести.

— Думаю, что вы слишком умны, чтобы заниматься мазохизмом.

— Какой смысл в том, чтобы люди умные оказывались в худшем положении, чем те, у которых вовсе нет ума? — осведомился горбун и выжидательно посмотрел на меня.

— Откуда это? — не поняла я.

— Вы ли это говорите, вы, у которой столько ума?

— А если я эту книгу не читала?

— Это из сборника сказок, который я купил в Москве в свой последний приезд, — объяснил горбун. — Мне с детства нравилась эта сказка, но цитирую я именно тот перевод.

— Вы приезжали к нам? — удивилась я. — А почему раньше об этом не говорили? Знаете, у вас поразительная скромность!

— Я иногда сам этому поражаюсь, — согласился он. — Вспомнили сказку?

— Нет, конечно.

— Это Шарль Перро…

— "Рике с хохолком", — обрадовалась я. — Когда-то мне она очень нравилась.

— Ну, вот видите, как я вам угодил, — смеясь, сказал горбун.

Его глаза не отрывались от меня, и мне показалось, что он надо мной потешается. Ясно, что потешается, раз заставляет меня узнавать цитаты из сказок.

— Ну, конечно, угодили, Леонид, — обрадовано подхватила я. — Теперь, по крайней мере, для меня стал вырисовываться круг вашего чтения.

— Ларс, вы слышали, с чем мне приходится мириться? — пожаловался Дружинин.

Я и не заметила, когда к нам подошёл датчанин, но оказалось, что он стоит рядом со мной.

— Но всё-таки что-то здесь не так, — сказала я. — Теперь-то чувствуете… некоторое амбре?

Горбун рассмеялся.

— Вы всё ещё не оставили мысль о собаке? Но, подумайте, зачем ей выбирать для могилы ваш цветник?

— Чтоб не тратиться на венок, — ответила я и пошла прочь.

— Жанна, вы куда? — окликнул меня Дружинин.

— За граблями, — объяснила я.

— О господи! — вырвалось у него. — Зачем вам грабли?

— Не хочу шарить в крапиве руками!

Когда я вернулась, то обнаружила, что моё кресло занято и в нём плотно уселся Ларс.

— Всё равно ничего не чувствую, — заявил он, закладывая руки за голову.

— Я тоже, — сказал Дружинин, хмуро поглядывая на писателя.

— Зато я чувствую, — сказала я. — Помяните моё слово: здесь или мёртвая собака, или гигантская курица, или сверхъогромная крыса.

Ларс закрыл глаза.

— Позовите меня на похороны, — попросил он.

Я направилась к цветнику, больше доверяя своему носу, чем глазам. Горбун, прихрамывая, шёл за мной. Разговор о похоронах вызвал во мне интерес к его вероисповеданию.

— Леонид, вы какой веры? — поинтересовалась я.

Несчастный горбун, по-видимому, не привык к естественным вопросам.

— Честное слово, я не магометанин, — признался он, придя в себя.

— А всё-таки, кто вы: православный, протестант, католик? Вы же только наполовину русский?

— Кто вам сказал? — спросил горбун, с ожесточением оглядываясь на Ларса.

— Слухом земля полнится.

— Протестант. Это имеет какое-нибудь значение?

— Абсолютно никакого, — успокоила я его.

— Вы религиозны?

— Не сказала бы. Но учение Христа мне нравится. А вы верите в Бога?

Горбун настороженно поглядывал на меня.

— Нет или почти нет. Но меня удивляют ваши взгляды, ведь в Советском Союзе религия была не в почёте, не правда ли?

— Зато в СНГ баню не откроют, предварительно её не освятив. Не так давно хотели освятить зоопарк, но не знаю, что их этого вышло. Кажется, одержимый дьяволом крокодил кого-то укусил.

— Вы, конечно, православная?

— Разумеется. Меня моя прабабушка крестила собственноручно.

— Прабабушка?

— Мама рассказывала, что церемония была проведена по всем правилам. С миром и молитвами. Моя прабабушка была дочерью священника и замуж вышла за священника, поэтому не могла смириться с тем, что мама не хочет меня крестить.

— И окрестила сама? — рассмеялся Дружинин.

— Именно. Это было во Владимире, когда мама приехала к ней погостить. Моего брата крестили тоже во Владимире и тоже дома, но провести обряд бабушка пригласила священника.

— У вас есть брат? — спросил горбун.

— Был, но пять лет назад не стало. После Чернобыля у многих кого-то не стало. Даже в Москве, хоть это очень далеко от места катастрофы.

Не знаю, какое чувство возникло у Дружинина после моих слов, а я вдруг отчётливо осознала, в каких непохожих мирах могут жить два человека. Мне пришлось вплотную соприкоснуться с Чернобыльским взрывом, а для него это очень страшная, но далёкая трагедия. Мне приходится постоянно думать об экономии, а он даже представить не может, по какой причине я не несу часы и многое другое в ремонт. У нас в Москве килограмм масла стоит треть моего месячного оклада и нужно иметь большую находчивость, чтобы так распределить мою зарплату и мамину пенсию, чтобы хватило на еду и проезд и как-нибудь выгадать деньги на театр и книгу. Его подобные заботы никогда не посещали. Конечно, и у него должны быть свои трудности, потому что уродство остаётся бедой для человека в любой, даже самой процветающей стране, однако как же отличается его горе от горя таких же людей у нас. Он лишился родителей, но оказался не в детском доме, который для ребят хуже тюрьмы, а под крылышком у дяди, позаботившимся о его воспитании и образовании. А у нас родители вынуждены отказываться от здоровых детей, потому что не могут их прокормить. Вон какой он сильный, а Ларс говорил, что его вынули из машины совершенно изувеченного. Попади он в автомобильную катастрофу у нас, особенно сейчас, он, может, был бы уже в могиле, потому что в больницах нет медикаментов. В лучшем случае, он ездил бы в инвалидной коляске, если бы сумел её купить. А в Англии его вылечили и поставили на ноги. Да, мы живём в двух разных мирах, в двух измерениях, и Дружинину никогда не понять наших российских трудностей. Я ощутила даже чувство какого-то мрачного превосходства над ним, таким благополучным и изнеженным. Попади он в жёсткие условия нашей действительности, он бы, скорее всего, не выжил, бедняга. Вероятно, такое же чувство испытывала бы какая-нибудь продрогшая на морозе сосна, наблюдая за растениями в теплице.

— Вы думаете о брате? — прервал молчание горбун.

— Я о нём никогда не забываю, — ответила я. — Но сейчас я думала о другом… Сколько раз вы к нам приезжали?

— Семь раз.

— Счастливое число. Вам у нас нравится?

Мне показалось, что ему было неприятно подчёркивание его положения гостя в нашей стране.

— Иначе бы я не приезжал, — сдержанно ответил он.

— Вы мне расскажете о своих впечатлениях?

— В другой раз, а то Ларс не может выдержать одиночества.

Горбун с отвращением взглянул на направляющегося к нам писателя.

Подойдя, датчанин спросил:

— Нашли свою собаку?

— Ищем, — ответила я.

Кто ищет, тот всегда найдёт. Есть в этом высказывании что-то роковое. Когда я раздвинула крапиву под очередным кустом, среди зелёных побегов показалось что-то очень знакомое.

— Смотрите! — воскликнула я.

Передо мной лежала мёртвая собака, та самая, которая утром проявляла такое настойчивое желание проникнуть в сад.

— Что с ней? Отчего она умерла?

Выразительные глаза горбуна расширились, но он лишь мрачно покачал головой, а датчанин побледнел, причём ничего другого я и не ожидала от слабонервного писателя.