Например, я заметил, что в нашем городе очень гордятся своим особым языком, тем, что говорят не по-русски, не по-украински, а «как у нас». Только у нас! Это как бы выделяло жителей нашего города среди прочих людей. Смешно сказать, но я сам долгие годы упрямо отстаивал свое право говорить «как у нас». Наш жаргон назывался суржиком. У маляров на Украине есть такое понятие «суржик»: смесь красок. Наш язык был смесью разных языков.

В то утро я шел по городу, всматривался в знакомые черты и думал о чем-то, что совсем не касалось «текущего момента». Странно, но и другие ребята тоже, по-моему, не вполне еще почувствовали наступления особого времени по имени война. Относились к ней, как когда-то к блатной романтике (не случайно я о ней вспомнил на притихших, замерших улицах), — как к увлекательной, опасной, но все-таки игре. Шагали бодро. Бежали, обгоняя друг друга, а я думал о людях, которые сейчас либо покинули свои дома, либо спрятались в них. Как они жили. Как разговаривали. Ведь был же какой-то смысл в том, что мы смешивали разные языки? Как сам город, в котором шестиэтажный гигант эпохи первых пятилеток соседствовал с глинобитной мазанкой, наш язык состоял из множества элементов, принадлежащих к разным языкам. В нем звучала и напевная украинская речь, и русский говорок, и еврейские интонации, и гортанные звуки восточных людей: армян, греков и даже айсоров. Армян в городе было много, существовала целая армянская улица. Айсоры, потомки древних ассиро-вавилонян, своей улицы не имели, зато их можно было встретить на всех улицах, углах, перекрестках. Они занимались исключительно чисткой обуви.

Рассказывали, будто в девятьсот шестнадцатом году, когда русское правительство разрешило армянам и айсорам укрыться от турецкой резни, они, айсоры, избрали для жительства, в частности, и наш город. У армян было к кому прибиться — они ехали в Ереван к своим. Айсоры тоже были православными, но рассеялись где придется. Здесь они сталкивались с коренным населением, и чем бы ни занимались бедные беженцы, они обязательно становились кому-то поперек дороги. Тогда старейшины племени древних вавилонян решили, что они будут чистить обувь. Чистильщиков в России тогда еще не было, никто не занимал этих мест, да и впоследствии не зарился, видимо, на них, так что айсоры и в мое время оставались владельцами почти всех будочек для чистки обуви. Совет старейшин принял мудрое решение: пусть нас презирают, но не завидуют. И это стало пусть сомнительной, но все-таки исключительной национальной прерогативой айсоров.

Привилегии! Когда в то утро я со своими товарищами по школе уходил из города, на углах не было ни одного айсора-чистильщика, словно они никогда и не приходили из своей экзотической страны. И будто никогда не было у нас ни национальных привилегий, ни национальной розни. Все это казалось нам, ребятам предвоенных лет, таким же древним, как мифическая Ассиро-Вавилония. Мы знали о национализме, резне и погромах только из книг, анекдотов, баек. По-украински басня — байка. Но в просторечии байкой называлась не басня с животными, как в литературе, а россказни. Или, по-еврейски, — майсе. От выражения «бобе майсе», что, как мы полагали, означало — «бабушкины сказки», бабушкины россказни. И наверное, в то утро, когда мы покидали город, мой друг Колька Мащенко мог рассказать какую-нибудь очередную майсу. Колька каждый день притаскивал в класс байку или анекдот. Он рассказывал, виртуозно владея нашим жаргоном, какую-нибудь старую, затасканную историю.

— Сыдять в стэпу двое. Поня́л?..

Именно так говорили у нас в городе: не в «степи», а в «стэпу». На украинский лад. И слово «понял» с ударением на втором слоге.

— Так от. Сыдять в стэпу двое. Украинец и еврей. Поня́л?

А чего тут и понимать: постоянные персонажи наших анекдотов. Ну «сыдять соби», и что?

— …От той и гаварыть…

«Гаварыть» от русского «говорит», но с некой украинской интонацией. «Той», кто говорил, на этот раз украинец.

— …От той и гаварыть: «Чуеш, то наш бог бье вашего бога, той плаче, вода на землю бижыть!..» А той мовчыть.

В данном случае «той» — уже еврей.

— …А той, — продолжал Колька, имея в виду опять украинца, — знову гаварыть: «Чуеш, що кажу: наш бог бье вашого бога, той плаче так, що вода на землю льеться!..»

На этот раз «той» — уже сам еврейский бог.

— …А той, — продолжает рассказ Колька, имея в виду уже еврея, — мовчыть соби…

То есть еврей не отвечает своему собеседнику — упорно и демонстративно «мовчыть соби».

— Ну, той, — повышал Колька голос, имея в виду рассерженного украинца, как закрычыть: «Чуеш, що я кажу! Наш бог… вашого бога… той плаче… аж вода на землю льеться!»

Словом, как у нас в шутку пародировали такой сбивчивый, непонятный разговор: «Той того, тэй того, як його!..» — из какой-то украинской комедии…

— И тогда той… — Колька выдерживал паузу перед эффектной концовкой анекдота. — Тобто еврей… отвечаеть: «Ну и правильно, нехай из дураком не звьязуется!..»

Колька произносил эту фразу индифферентным тоном, тихим голоском и нараспев. Класс надрывался от смеха. И каждый высказывал свое восхищение по-своему. Йоц Розенбаум добавлял:

— От насмишыв, и нэ кажы!..

Алик Шамьшьян верещал, смешно пожимая плечами:

— Азохен вей, у меня куча детей!

Что означали загадочные слова «азохен вей», как это пишется и с «чем его едят», не знал ни я, ни кто-либо из нас. Этими словами мы обозначали чью-то неудачливость, несчастье. Не случайно добавляли в рифму: «у меня куча детей». Слыхали, что когда-то лишние рты в семье считались горем. Теперь ничего такого мы не видели, так же как и национальной розни, и потому весело смеялись. И я тоже. Хотя неприятно, если тебя дразнят. Но дразнили не меня, я был полукровкой — наполовину украинцем, наполовину евреем — и не мог понять: за что и на кого мне обижаться? Нам казалось невозможным, чтобы человека презирали за его национальность. Как в анекдоте про армянина, который остановился у клетки жирафа и сказал: «Нэ можэт быть!..» Рассказал нам этот анекдот, между прочим, Алик Шамьшьян, который должен был специально ломать язык на кавказский манер, а он уже давно привык разговаривать на общем для всех проживающих в нашем городе суржике.

Когда мы разговаривали между собой, округлое и тяжелое украинское «г», прежде чем перекинуться к собеседнику, словно бы ударялось о булыжники мостовой и подскакивало, как теннисный мячик. Когда я узнал, что наше «г» носит специальное название — «фрикативное», я был удивлен, как мольеровский Журден, узнавший, что он всю жизнь разговаривал прозой. Мы привыкли к своему роскошному произношению. Оно было удобным. У нас употреблялся некий экономный вид смешанного русско-украинского с разными примесями языка, в котором от слов оставались лишь слоги. Вместо «смотри, гляди, глянь» — короткое «ля». Удивлялись: «Ля?» Восхищались: «Ля!» — но уже с другим оттенком. Вместо русского «что», которое по-украински звучит как «що», — усеченное «шо». «Шо? Шо ты гавариш?» И еще безбожно «тюкали» мои сограждане, повторяя за каждым словом: «Та тю на тэбэ!», «Тю на тебя!». Или с еврейским акцентом: «Тю на тебья!» Постороннему такая экономная речь могла показаться бедной, примитивной, но у нас в городе в каждый звук вкладывалась бездна оттенков. Слова не существовали для нас сами по себе, без эмоций, а эмоций было так «богато», что над городом постоянно стоял гам, шум, «гармидер». И без этого шума, «гучного» смеха, щелканья семечек нельзя было себе представить наш город.

В то утро, когда Иван Константинович надумал выводить нас, не было ни смеха, ни гама, ни разговоров. Была тишина. И мы тоже замолчали — неудобно было горланить на улицах, по которым словно смерч прокатился. Мы шагали, молча уставившись в топорщащуюся гимнастерку нашего классного. И никто не шутил над ним, как бывало, и не называл выдвиженцем-медвеженцем. Медвеженцы были нескладными, или, говоря по-украински, «негарбными». Многие украинские слова бывали на редкость выразительными и точными. Про тех, кто покинул родное село, существовало множество анекдотов, баек.