Пятое декабря 1604 года. Что поглощало шумы этой процессии? Откуда-то долетал глухой рокот, негромкий гул, acusados,обвиняемые, шагали ему навстречу. В тюрьме инквизиции многие из них впервые получили бумажку с фамилией, которая понадобится лишь затем, чтобы, когда вызовут, выйти вперед и выслушать приговор: и имя твое да сгинет навеки!

Навстречу этому ритуалу они и шагали, навстречу гулу, который давно уже безмолвно звучал у них в голове, навстречу сортировке, оставлявшей малую, но решающую возможность выбора меж погибелью и смертью, — и вот, когда шествие свернуло на улицу Лазару, ведущую к площади Ампла, где состоится аутодафе, поднялся шум, тишина взорвалась. На площади уже собрались тысячи зевак, но со всех сторон по-прежнему сбегался народ, сотни людей с факелами, выстроившиеся по обеим сторонам улицы Лазару, при появлении процессии разразились истошными криками, забушевали.

— Обрить их! Обрить! Обрить! Давайте обреем новообращенных! — вопили они. И пытались подпалить факелами бороды евреев.

Процессию, которая, несмотря на ровный шаг, производила впечатление оцепенелой отрешенности, теперь обуяла паника. Евреи закрывали лицо рукавами sacos benditos,кричали «Господи, помоги!»; они кричали «Господи, помоги!», а те, другие кричали «Обрить!», и евреи пытались отступить к противоположной стороне улицы, где их опять-таки поджидали факелы и тычки. Монахи, не делая поползновений остановить наладчиков, перешли от невнятного бормотания молитв к громкому монотонному распеву и ускорили шаг, чтобы уберечь от «бреющего» огня собственные рясы.

Вот и площадь. Крики переросли в истошный рев, acusadosвтянули головы в плечи, а Антония Соэйра со стоном приподнялась, нащупала руку мужа, Гашпара Родригиша, впилась в нее ногтями: началось! Пришла пора!

Гашпар Родригиш немедля собрался за доной Терезой. Но как быть с малышкой Эштрелой? Оставить ее здесь? Или лучше взять с собой? Нет. Повитуха жила всего несколькими домами дальше, стало быть, он вернется очень скоро, куда скорее, чем с четырехлетней дочкой на руках.

Выйдя на улицу, он на миг снова отпрянул к двери. Никогда у них в переулке не бывало такой сумятицы, такой толкотни, такой давки. Уйма народу — пешие и конные, в каретах, в одноконных экипажах, в портшезах. Тесная улочка гудела от галдежа, брани и песнопений пешеходов, от предостерегающих кучерских окриков, от свиста носильщиков, щелканья хлыстов и пронзительного ржания лошадей. И, как никогда, жутко воняло мочой, испражнениями и потом.

Гашпар Родригиш попробовал, прижимаясь к стене, пробраться к дому доны Терезы. Но уже через несколько шагов его чуть не сбили с ног, пришлось повернуть и двигаться по течению. Людей было слишком много, и все стремились в одном направлении. Что тут творится? Толпа просто-напросто увлекала его за собой, не в ту сторону, сейчас он был бы рад снова очутиться у своего дома, но, увы, все больше от него удалялся. Вскоре, в попытке избежать тычков, он угодил в самую гущу толкотни, которая уносила его, не отпускала. Внезапно что-то хлестнуло по щеке, вспороло кожу, он пошатнулся, краем глаза увидел бурый бок лошади, а подняв взгляд и размазывая ладонью кровь по щеке — всадника, снова замахнувшегося хлыстом и кричащего: безумец! Иди, иди! Иначе тебя растопчут!

Гашпару Родригишу уже сравнялось сорок шесть. Дома, так близко и в этот миг так недостижимо далеко, его ждали четырехлетняя дочка и жена, у которой начались роды. По лицу его текла кровь, щека горела, все тело ныло от тычков и ударов, неуклюжее тело, слишком широкое и слишком рыхлое, сквозь толпу ужом не проскользнешь, и при всей массивности слишком слабое и вялое, ему не хватит энергии отвоевать себе пространство. Кровь, смешанная с потом, залепила глаза, он толком не знал, что происходит, и по-настоящему не осознавал, что делает, когда в панике еще раз попробовал рвануться вбок, пробиться к дверному проему, каковой виделся ему как большая зияющая пещера, черная дыра, тянувшая его к себе. В сущности, он успел потерять сознание еще до того, как получил последний удар по спине и по затылку, споткнулся на пороге и рухнул в эту черную дыру.

Долгие часы во тьме. А когда Гашпар Родригиш пришел в себя, был уже вечер, вот-вот станет темно. Однако между тем запалили большой костер. И сделалось светло.

Ошпитал-Реал был выстроен в форме креста. Главный фасад смотрел на площадь Ампла, где как бы у подножия креста находился и притвор больничной часовни. В боковинах креста располагались мужское и женское отделения. А там, где на распятии помещается глава Иисуса в терновом венце, была хирургия. Главный вход мужского отделения (то бишь в плане — правой руки Сына Божия) выходил не на площадь, а был проделан в задней стене здания и с виду напоминал огромную отверстую могилу. Туда-то толпа пинками, тычками, тумаками и втолкнула Гашпара Родригиша. И в этой прохладной пустой тьме его в конце концов отыскали санитары.

Раны промыли и перевязали. Каковы возможные внутренние повреждения, никто понятия не имел, поэтому опасались, что он умрет. Очнулся Гашпар Родригиш на нарах в том больничном коридоре, по которому выносили умерших. Сел, увидел длинный коридор с занавесями по левую руку, не ведая пока, что этими занавесями отделяли койки обреченных смерти либо заразных больных. Снова лег, попробовал с закрытыми глазами сосредоточиться, отогнать прочь звучавший в голове — в голове? — грохот и вой, вновь со стоном сел. Теперь, точно слабые отголоски, он различил стоны и хрипение за занавесями.

— Желаешь исповедаться, сын мой?

— Где я, отче?

— В Ошпитал-Реал-ди-Тодуш-душ-Сантуш. Может статься, тело твое не спасти, зато можно спасти душу. Так желаешь ли исповедаться?

Гашпар Родригиш осторожно слез с нар, сделал несколько шагов и сказал:

— Мне нужно домой!

— Сейчас ты уйти не можешь.

— Но я должен. Моя жена…

— В таком состоянии ты уйти не можешь. Да если б и мог… Погляди наружу! Там никто не пройдет!

Гашпар Родригиш выглянул в окно, несколько раз зажмурился, борясь с головокружением, но еще и потому, что не мог поверить в реальность расплывчатой картины, представшей ему на площади. В сущности, он не видел ничего, ну совершенно ничего знакомого. Подобного он не видывал никогда. Пошатываясь, вернулся к нарам, сел, ощупал голову, повязку, глубоко вздохнул и опять подошел к окну. В этот миг первые языки пламени взвились к небу.

Гашпар Родригиш увидел смерть. Он думал о смерти в своем доме, о жене в родах, о малышке Эштреле. И чувствовал смерть в себе самом. Как же с ним обстояло? В этом коридоре смерти царил покой. Толстые двойные окна приглушали гвалт на площади, буквально отсекали его, Гашпару Родригишу слышался просто негромкий шум, прибоем накатывавший на пустоту безмолвия, что окружала его. Он находился средь мертвой тишины.

Монах подошел, стал рядом, обнял его за плечи:

— Сын мой, тебе бы надо…

— Да, мне бы надо…

Пламя за окнами взметнулось выше, стало светлее, ослепительно яркое пятно в наползающем сумраке. Ему бы надо сосредоточиться… Он кивнул. Уйти… Ему бы… Да! Да! Побыть одному.

Ему нужно домой. Нужно прямо сейчас попытаться… только вот до смерти страшно. Невообразимо страшно. Он не мог оторвать взгляд от этого света. Яркий трепетный свет в сумраке обнаруживал, что этот прославленный белый город на самом-то деле черно-белый. Построенный из черного базальта и белого известняка и ими же вымощенный. Сейчас над ним плескалось алое сияние, площадь вспыхивала огненно- и кроваво-красным, но тотчас же вновь высверкивала белизна и, дочерна потускнев, пряталась в тенях, а не то взблескивала в белом свете чернота базальта. Ему немедля нужно домой. Но при свете видно… тут весь Лиссабон. Он видел весь Лиссабон, весь мир, весь свой тогдашний мир. Собравшийся рядом и на величайшей в мире арене. От страха и не менее огромного удивления он не мог оторвать глаз от этого зрелища. Прямо впереди на площади — эшафот, деревянные лестницы и громадный помост, на нем алтарь, обтянутый черной тканью, по бокам ряды величественных тронов, где недвижно восседали мужи в черном. Чуть в стороне помост покороче, в три уровня, снабженный перилами и несколькими лестницами. Наверху длинной вереницей сидели церковные сановники, на среднем уровне располагались кафедра и алтарь, а рядом хоругвь и многометровое распятие. С одной стороны лестница вела к кострам, туда, где площадь ограничивал двойной ряд платанов; ступеньки по другую сторону — к обнесенной деревянным забором площадке, где один подле другого стояли на коленях люди в желтых рясах. Стволы и безлистые сучья платанов в отблесках факелов и костров казались белыми, словно странные исполинские скелеты. Эти люди, эта плоть и кровь, так ничтожно малы. И сколь огромна, сколь неизмерима масса, заполонившая площадь.